Фотий, будто услышав эти молчаливые сомнения Сергея, глянул на него искоса. Присовокупил:
– Чернь седни бает одно, завтра другое, как ей на душу ляжет – на чернь полагаться нельзя. Надобно слушать людей смысленных! Надобно глядеть в даль времен! – примолвил, уже не глядя на Сергея, и лицо его осветилось то ли от солнца, наконец-то прорвавшего хмурую преграду туч, то ли внутренней духовной верою, от которой и прежде лик Фотия временами становил светоносным.
– Дак не заратятся нынче? – вопросил Сергея еще раз.
– Не должен! – молвил Сергей.
Попросить о серебре стало совсем неудобно, так и ушел бы без вопрошания, но Фотий заметил, понял, спросил.
– Племянника обокрали! – с неохотою отозвался Сергей. – Соль куплял! Дак купец дал по грамоте, в долг.
– Сколь надобно?
Сергей, краснея, назвал сумму. Фотий ударил в серебряное блюдо, подвешенное на цепях. Вбежал служка. – Казначея ко мне! – приказал Фотий. И, уже отдавая Сергею кошель с серебром, присовокупил:
– Селецкую волость не забудь! Рассчитаешься с казначеем, когда привезешь дань! Дома-то у твоих все хорошо? (О смерти родни Сергеевой Фотий уже знал.)
– Благодарствую! – возразил Сергей, склоняя голову. – А новых смертей пока нету!
– Иди! – разрешил Фотий. – Да запомни, что такого устроенья власти, какое предложил Алексий, нигде более нет!
На крыльце слышнее стал птичий грай, конское ржание и голоса города. Фотий почти убедил Сергея. Почти! И все-таки Юрий был свой, ведомый, надежный – Юрий, а не Софья, и не далекий литвин, уже завоевавший Смоленск и стремящийся теперь охапить Плесков и Новгород в руку свою. Сергей вспомнил, как потрясен был владыка погромом Владимира, и вздохнул. Быть может, там, у них, на Западе, где все католики и не так важно, какой володетель победит которого, – и не стало бы такой крайней нужды в единой – и сильной! – государственной власти, – но на Руси – все иначе! Все по-иному на Руси, и им там, на Западе, нас никогда не понять!
Он прикрыл глаза, вдыхая полною грудью упоительный весенний воздух с запахами воды, тлена, леса и далеких немереных пространств Дикого поля, откуда приплывают по Волге купцы из восточных земель и накатывает раз за разом в глухом топоте десятков тысяч копыт степная беда. Сергей вздохнул. Следовало пройти Кремником к речным воротам, спуститься на Подол, отыскать торговца солью и выкупить у него племянникову грамоту. Орали птицы, шумел торг. И не верилось ни в какую войну, тем паче – своих со своими! Всегда ли люди не могли жить в мире друг с другом? И смогут ли когда-то впредь?
Он начал пробиваться улицей, придерживая монашескую однорядку свою и бережась от брызг тяжелого, перемешанного с грязью весеннего снега из-под копыт проезжающих мимо верхоконных, на мгновение позавидовав тем старцам, что удалялись в леса и жили вдали от людей в скудости, но в свободе от дрязг и трудности мира сего.
Войны в самом деле не началось. Юрий прислал грамоту, предлагая перемирие до Петрова дня, и на Москве согласились – март истекал последними днями, стояла теплынь. Вот-вот вскроются – да уже и вскрывались реки, рушились, становили непроходны пути. Торговые гости ждали чистой воды, крестьяне – протаявшей земли, чтобы тотчас начать пахать под яровое. По местам все не унимался мор. Умирали «железою» (бубонная чума) – словом, пока не до войны было. Своим чередом шли домашние суетные, ежегодно повторяемые дела, ежегодно повторяемые праздники. 8 апреля справили Пасху, затем отмечали Радуницу – целыми семьями ели и пили на могилах, дарили друг друга яйцами. Зажигали и ставили свечи в честь усопших. Нынешние радуницкие поминания были особенно трогательными – столько народу молодого, юного, кому бы только жить да жить, унес мор!
Меж тем чинили упряжь, готовили сохи. В апреле уже начинали пахать.
Сашок не доедал, не досыпал. За хлопотами нет-нет и позабывалось давешнее горестное возвращение из Москвы с солью. Соль он довез-таки, но обнаружил, что весь господский скот угнан неизвестно кем, хлева пусты. Староста разводил руками, глумливо лыбился. Сашка никто на деревне взаправдашним хозяином не считал, слухи о том, что он внебрачный сын московской бабы-калачницы, дошли сюда тотчас по приезде Сашка в деревню. И тут, когда, как казалось ему, совершив героический подвиг, довезя соль в деревню и обнаружив вместо благодарности селян очищенные хлева, Сашок не выдержал.
Татарчонок Збыслав-Филимон, намеривший навестить двоюродника – или какая уж там родня ему Сашок! – вовремя прискакал в Островов. Сашок сидел на крыльце заднего двора и горько плакал, решив в сердце своем бросить это нелегкое боярское дело и возвернуться в Москву, где заняться прежним делом – благо рабочих рук, по случаю мора, не хватало всюду.
Читать дальше