Эфраим Баух - Иск Истории

Открываю глаза: надо мной полог армейской палатки. Радиостанция «Голос Израиля»: 8 июня 1981 года. Заявление израильского правительства об уничтожении иракского ядерного реактора «Озирак» у Багдада.

История на миг задержала дыхание.

Свет послеполуденного солнца галлюцинирующе неверен.

Тревога, восхищение, причастность, и высоко в небе – меньше комариного носа – самолетик. Мираж или фантом?

Толчок. Приехали. Берген.

В окне номера гостиницы «Рейнбоу», стоящей у самого причала, высится белый, похожий на бригантину, корабль с тремя высокими мачтами, снасти которого сверху донизу увешаны разноцветными вымпелами, развевающимися на ветру. С ним засыпаю и просыпаюсь, а выйдя, оказываюсь лицом к морю с древней башней Розенкранца справа и старым кварталом Бригген, чьи красные деревянные дома с высокими остроконечными крышами находятся под охраной ЮНЕСКО, слева. Прямо от причала вдаль уходят воды залива, ведущие в страну фиордов. Надо лишь купить билет, сесть на корабль, и с рассвета до вечера плыть, высаживаться, подниматься и спускаться, замирая на высотах, обрывающихся в синеву на сотни, а то и тысячи метров, жмурить глаза от ослепительной синевы снега и льда, хотя при ближайшем рассмотрении они белее белого, удивляться тихим зеленым полянам крупнейшего в западной Европе горного плато, ощущать сотрясающую все тело мощь обрывающегося рядом водопада, который, кажется, недвижно завис в воздухе прикрепленным к скале дымящимся шлейфом. Нас всего два или три человека поднялись на эту высоту, Остальные остались на корабле. В этот миг на тропе я совершенно один, и тень скалы выступает одушевленным существом: так в одиночестве прорывается скрытая жажда человеческого общения. Но как чист и легок воздух одиночества. Молчалива утренняя молитва гор и моря: быть может, весь иудаизм – жажда перевести такое ослепительно-радостное пробуждение природы в чисто духовное переживание?

Аспидно-зеленая дымка, подсвеченная солнцем, испаряется в глуби фиордов и щелях гор. Я абсолютно один, и ни с кем не могу поделиться серебром вод, окрашиваемых сначала в опаловый цвет, а затем сверкающих так неожиданно и неповторимо, как может сверкать открытый в этот миг алхимиком эликсир жизни. Со мной лишь соседствует лесок. Он тоже трепещет бледным призрачным сиянием, и я ощущаю себя младенцем, только раскрывшим глаза на мир. Странная мысль приходит отгадкой самой жизни, которая зарождалась, обретала плоть и, оборвав пуповину, ушла в мир, но обрыв ноет всю жизнь тягой возвращения в безбрежность бытия, и здесь, на горных высотах, над бездной вод, безбрежность эта ощущается особенно остро, ибо отчетливо одинока и сокровенно прислушивается к самой себе. Если вовсе затаить дыхание, можно услышать слабые напевы ветра, словно бы поют русалки, прячась в расселинах.

Корабль пробирается по очередному изгибу фиорда под нависающими бурыми скалами. Стою на борту и не перестаю удивляться игре света и вод, зеркально идущих светлыми и темными полосами, колеблющих даль, как некий кристалл. Как говорится, природа в своем чистейшем первозданном виде. Надо только идти или стоять, и, главное, безмолвствовать, ибо, кажется, человеческая болтовня словно бы протыкает ржавым острием огромную хрустальную емкость, сотворенную стенами скал и плоскостью вод, сверху прозрачно накрытую небом. Фанафиорд, Бьорнефиорд, Остерфиорд сходятся к Бергену. Сойдя с корабля, долго не можешь прийти в себя, и слух оскорбляет шум голосов на пестром рыбном рынке, звуки джазовой музыки, доносящиеся с противоположного берега залива.

Отходящий день кажется сновидением, которое хочется продолжить. И воздушная канатная дорога везет меня в этом позднем сентябрьском солнце на вершину горы. Стоим высоко над городом. Удивительный по яркости красок и холоду пламени неверный свет разлит над сопками и обложившим по горизонту морем. Скорее даже не свет, а неслышимый вечерний звон, смесь лютни и меди, льющихся с высот прямо под пальцы Григу. И в этом призрачном, захватывающем дух водопаде света печально и отрешенно стоят горы, деревья, остроконечные крыши Бергена, лодки и корабли, зачарованно прикованные взглядом к малиновому закату.

В полночь в окне гостиничной комнаты огонек дальнего корабля кажется буем, отмечающим лишь место живой души в мертвом безбрежье вод.

В полночь гул безвременья натекает в сон из будущих лет каким-то непонятным и главным предупреждением. Но небоязнь, разлитая теле, как темная заводь, все это обращает в натекающую из ночных пространств, освященных Григом, тихую музыку.