Франц Энгел - Мера Любви

— Слава Иисусу Христу, высокочтимый дом Томазо, — проговорил он на латыни, приветствуя явившийся в окошке капюшон.

— Во веки веков. Аминь, — спокойно ответствовал капюшон ровным низким голосом, — надеюсь, чадо, — употребил аббат привычное для себя обращение, — дело, что привело тебя сюда, поистине важно, ты отрываешь меня от благочестивых занятий, приличествующих посту.

— Я, я не знаю, — растерялся Джованни, — нижайше прошу вас простить мою дерзость, я должен был понимать… — Джованни запнулся, со всей горечью разочарования читая по множеству примет, по тому, как держится дед, по всей обстановке, что напрасно приехал в Фонте Авеллану, что дед, вернее, дом Томазо, вовсе не тот человек, кому можно поверить свои мысли, но он уже побеспокоил отшельника, вдруг, ни с того ни с сего отступить сейчас показалось Джованни вдвойне дерзостным, невозможным поступком. — Дом Томазо, я не знал, к кому мне еще обратиться. Против меня дело в Папской Курии, я хотел поговорить, прежде чем… — Джованни вновь осекся, слова давались ему с трудом.

— Ты пришел за духовным наставлением, чадо? — все тем же ровным тоном спросил дом Томазо.

— Да, — с готовностью ответил Джованни. — Но, нет, — тут же поправил он себя, — не совсем. Простите, высокочтимый дом, я волнуюсь.

— Слушаю тебя, чадо, — спокойно произнес аббат.

— Дом Томазо, честно говоря, меня не слишком беспокоит дело в Курии, я приехал посоветоваться по совсем другому вопросу, я додумался до некоторых выводов… — Джованни сжал руки, собираясь с духом, — эти выводы столь очевидны, то есть, представляются мне таковыми, — оговорился он для приличия, — скорее всего кто-нибудь до меня, не знаю, к сожалению, кто, уже пришел к таким же положениям… я хочу сказать, невозможно, чтобы я один во всем мире оказался прозорливым, вы, высокочтимый дом, обладаете серьезными знаниями в теологии…

— Оставь славословия, — перебил его аббат.

— Простите, — кивнул Джованни, — я скажу все, как понимаю. Меня волнует категоричное осуждение церковью отношений между мужчиной и мужчиной, я имею в виду любовные отношения. И между женщиной и женщиной, — добавил он поколебавшись, — которые принято считать греховными, противоречащими природе, но даже оставив в стороне утверждение, что если люди любят друг друга, они не вдвоем уже, но втроем, ибо Бог между ними, и ни о каком грехе здесь невозможно и помыслить, — Джованни нервно кашлянул, — если даже, говорю я, оставить пока в стороне разговор о любви, таковые отношения никак не могут считаться греховными, ибо грех всегда против естества, и объяснять греховность противоприродностью, это все равно, что ничего не объяснять, просто повторяя: грех — греховен. А природа, как известно, есть видовое отличие, сообщающее форму всякой вещи.

Джованни замолчал, ожидая какой-либо реакции со стороны аббата, но тот молча сидел за своим окошком, и Джованни не мог бы сказать с уверенностью, понимает он его или нет, спросить же об этом прямо Джованни не осмелился, и ему пришлось продолжать, обращаясь к решетке и неподвижной тени за нею.

— Итак, в силу того, что сущность чего бы то ни было определяется формой, таковая сущность, указываемая в определении, называется природой. Определение же сущности человека — животное разумное, смертное. Следовательно, как сущность человека является быть животным разумным, смертным, так природа человека — то, что делает человека именно таковым. — Джованни удовлетворенно вздохнул. — Пол человека не входит в его определение, никоим образом не выделяет данную личность в какой-то отдельный вид. Посудите сами, дом Томазо, женщина столь же человек, сколь и мужчина, у нас одна сущность, мы все одинаково люди, не более и не менее. Мы все, и мужчины и женщины, имеем одну форму — бессмертную душу, у которой вовсе нет половых различий, присущих лишь бренному телу. Любой и каждый признак принадлежности человека к мужскому полу или женскому точно так же, как, скажем, цвет волос или рост, относятся к внешности, или иначе, являются акциденциями, коими сущность каждой индивидуальности проявляется вовне, только признаками мы и отличаемся, а акциденция никак не способна влиять на субстанцию, следовательно, просто не способна изменять, извращать, если угодно, природу.

— Дом Томазо, — позвал Джованни.

— Откуда ты всего этого нахватался? — сурово проворчал аббат. — От греков. Греческая философия, — проговорил он с отвращением. — Учат вас, молодых, в школах чему ни попадя. Сердце у тебя набекрень, несчастный ты мальчишка. Это же язычество. Греки твои и знать не знали, что есть грех, и потому они все погибли, умерли двойной смертью: и телом, и душою. А ты, негодник, такой же участи желаешь? Аристотель тебя спасет, глупое ты создание? Нет, нет и еще раз нет, твой Аристотель тебя погубит! Не греков ты должен слушать, а Святое Писание. Писание осуждает мерзость, о которой ты мне тут распространялся! Сам Господь ее осуждает! И все святые отцы! Церковь признает эти непотребства грехом! Тьфу, гореть тебе в аду, если ты не раскаешься! Одумайся! Кто ты такой, чтобы спорить с высокими авторитетами, с высочайшими, с самой Церковью? Гордец! Гордец и негодник! Скажи-ка мне лучше, сам-то ты занимался подобной гадостью?