Генрик Сенкевич - Меченосцы

Впервые пришла ему мысль, какой страшный день наступил, и впервые почувствовал он, какую неизмеримую ответственность принял он на свои плечи.

И лицо его побледнело, губы стати дрожать, а из глаз покатились обильные слезы. Комтуры с удивлением поглядывали на своего вождя.

— Что с вами, государь? — спросил граф Венде.

— Вот уж, поистине, подходящее время для слез, — заметил жестокий Генрих, комтур члуховский.

А великий комтур, Куно Лихтенштейн, надул губы и сказал:

— Я открыто ставлю это в укор тебе, магистр, потому что тебе подобает теперь воодушевлять рыцарей, а не расслаблять их. Воистину, не таким мы видали тебя прежде.

Но у магистра, несмотря на все усилия, слезы так и катились на черную бороду, точно в нем плакал какой-то второй человек.

Наконец он поборол себя и, обратив суровые глаза на комтуров, крикнул:

— По местам.

И каждый бросился к своему полку, потому что магистр сказал это очень твердо, а он протянул руку к оруженосцу и проговорил:

— Дай мне шлем.

* * *

Уже сердца в обеих ратях стучали, как молоты, но трубы еще не давали сигнала к бою.

Наступило ожидание, быть может, более тяжелое, чем сама битва.

На поле, между немцами и королевской армией, в стороне Танненберга, высилось несколько вековых дубов; местные крестьяне влезли на них, чтобы посмотреть на борьбу этих войск, столь огромных, что мир с незапамятных времен не видал подобных. Но за исключением этой кучки деревьев все поле было пусто, серо, страшно, похоже на мертвую степь. Только ветер гулял по нему, а сверху носилась смерть. Глаза рыцарей невольно обращались к этой зловещей, безмолвной равнине. Несущиеся по небу облака время от времени закрывали солнце, и тогда на равнину падал смертельный сумрак.

Вдруг поднялся ветер. Он зашумел в лесу, сорвал тысячи листьев, вырвался на поле, подхватил клочья сухой травы, взвил облака пыли и понес их в глаза орденских войск. И в тот же миг воздух дрогнул от пронзительного рева рогов, рожков, дудок, — и все литовское крыло сорвалось с места, как стая птиц. Они, по обычаю, сразу пустились вскачь. Кони, вытянув шеи и прижав уши, рвались изо всех сил вперед; всадники, размахивая мечами и копьями, с неистовым криком летели на левое крыло меченосцев.

Там как раз находился магистр. Волнение его уже прошло, и из глаз его вместо слез брызгали искры. И увидав несущуюся тьму литовцев, он обернулся к Фридриху Валленроду, начальствовавшему этой частью войск, и сказал:

— Витольд выступил первый. Начинайте ж и вы во имя Господне. И знаком руки он двинул четырнадцать полков железных рыцарей.

— Gott mit uns! {С нами Бог! (нем.) } — закричал Валленрод.

Полки, наклонив копья, пошли сперва шагом. Но как камень, сорвавшись с горы, по мере падения катится все быстрее, так и они: с шага перешли на рысь, потом поскакали и двигались страшные, непреодолимые, как лавина, которая неминуемо сносит и рушит все на своем пути.

Земля стонала и гнулась под ними.

* * *

Битва с минуты на минуту должна была растянуться и вспыхнуть по всей линии, и польские полки запели старую боевую песнь святого Войцеха. Сто тысяч покрытых железом голов поднялось к небу, и из ста тысяч грудей вырвался один гигантский голос, похожий на гром небесный:

Богородица Дева,

Богом избранная Мария.

Пред Господом,

Сыном Твоим.

Благословенная,

Матерь Единая,

Вымоли нам отпущенье грехов.

Кирие, элейсон…

И вместе с пением сила вступала в их кости, и сердца готовились к смерти. И была такая неимоверная, победная мощь в этих голосах и в этой песне, точно и в самом деле громы прокатились по небу. Дрогнули копья в руках рыцарей, дрогнули знамена и значки, дрогнул воздух, закачались ветки в лесу, а пробужденное эхо лесное стало им откликаться в глубинах, и звать, и как бы повторять для озер и лугов и для всей земли от края до края:

Вымоли нам отпущенье грехов…

Кирие, элейсон…

А поляки всё пели:

Услыши молитву нашу.

Дай нам то, чего просим:

Благочестивую жизнь на земле

И по смерти царство небесное…

Кирие, элейсон.

И эхо в ответ повторило: "Кирие, элейсон". А меж тем на правом крыле кипела уж лютая битва и все приближалась к середине.

Лязг оружия, конское ржание, страшные крики воинов мешались с пением. Но порой крики стихали, точно у людей не хватало дыхания, и в один из таких перерывов еще раз можно было расслышать голоса поющих:

Адаме, пахарь Божий,

Ты сидишь в Господнем совете.

Посели же нас, чад своих,