Артамонов Иванович - КУДЕЯР

— Что и говорить, заслуги Ивана Овчины перед отечеством велики.

— Так за что же его покарали? Может, за любовь к великой княгине? Так Шуйским ли судить за эту вину? Всем ведомо: вдовцу Василию Васильевичу слуги каждую ночь волокут на утеху девицу. Вот где суд надобен!

— Шуйские, сынок, не могли простить Ивану Овчине того, что благодаря любви он выше их вознёсся.

— А сестру Вани Аграфену сослали в Каргополь и там постригли. Обвинили её в том, будто это она свела Елену с Иваном. Всё у нас на Москве порушилось, нигде не найти правды, усобица лишь одна. Зато ворам и изменникам приволье. Кончится ли когда эта проклятая смута!

— Увы, сынок, смута только начинается. Великий князь мал, и неизвестно, доживёт ли он до совершенных лет. Не горюй, однако, жаль, конечно, Ивана Овчину и его сестру Аграфену Челяднину. Пошли, святый Боже, им милость свою.

— Будучи в Новгороде, много раз беседовал я с архиепископом Макарием. И были мы едины во мнении, что только тогда быть Руси сильной, когда не будет смуты, когда закон и правда утвердятся среди людей.

— И я с тем согласен. Прикончив Ивана Овчину, Шуйские постараются и Бельских отринуть от великого князя. В Боярской думе они поговаривают уже о том, чтобы послать Ивана Фёдоровича в Коломну воеводой большого полка. Как могу, я противлюсь этому, да чувствую, не устоять мне одному. Ты вот давеча правду молвил: ныне раздолье у нас для воров и разбойников. После кончины великой княгини казна осталась, надо бы её в большую казну перенести. Я так мыслю: рано ли, поздно ли, но минует смута, и тогда вновь окрепнет матушка-Русь. А пока потерпеть придётся.

Дверь приоткрылась, показалось улыбающееся лицо любимого внука Михаила Васильевича.

— Заходи, заходи, Андрюшка, рад видеть тебя.

Андрей Курбский — рослый десятилетний отрок с красиво посаженной головой расцеловался с дедом и княжичем Василием. Внешне племянник и дядя были мало похожи, но при более внимательном наблюдении можно было заметить их духовое родство. Оба скромны, начитанны, не терпели лжи и унижения. Неудивительно, что чувство взаимной симпатии влекло их друг к другу; они могли подолгу толковать обо всём, кротко и ласково взглядывая друг на друга.

— Слышали ли удивительную новость: старец Василий Васильевич Шуйский домогается руки молоденькой двоюродной сестры государя Анастасии?

— Ведаю о том, Андрей.

— Неужто это правда, отец?

— Ныне, сын мой, и не такое возможно. Жажда власти подвигла Шуйских к тому, чтобы породниться с великокняжеским семейством. — Михаил Васильевич, обратившись к внуку, ласково потрепал его за вихры. — Ты, Андрюшка, почаще бывай возле юного великого князя. Разница в летах у вас небольшая, два-три года, да и скучно ему с нами, стариками.

— Хорошо, деда, завтра же наведаюсь к великому князю.

В доме Аникиных глубокая печаль. Прошлой осенью после длительной хворобы преставился глава семейства Пётр, и вот новая беда — уже пять дней неподвижно лежит на лавке Афоня, до сих пор не пришедший в сознание. И никто не может сказать, выживет он или помрёт. Скорбно пригорюнилась в углу Авдотья, приумолкли дети — десятилетний Якимка, средний Ерошка и молодшие близнецы Мирон с Нежданом, не отходит ни на миг от мужа Ульяна.

В тот день, когда Акиндин вонзил нож в бок Афони, она, проводив мужа, никак не могла найти себе места. Тоска, ожидание чего-то ужасного поселились в душе. Не выдержав, Ульяна отложила дела и устремилась в город. По дороге краем уха слышала разговоры о кровавом побоище, случившемся на дворе конюшего. Сердце захолонуло от страшного предчувствия. Заглянув в распахнутые искорёженные ворота, она тотчас же увидела бездыханное тело Афони, лежащее в луже крови. Какая-то баба ощупывала ему грудь.

— Твой, что ли, мужик-то? — спросила окаменевшую от горя Ульяну древняя старуха.

Та молча кивнула головой.

— Может, ещё и очухается, его вон Устиньюшка осматривает, а у неё руки золотые: кого коснётся, тот тотчас же исцеляется.

Устинья подошла к Ульяне.

— Плох твой мужик, ой как плох, да ты больно-то не убивайся, может, выживет с Божьей помощью. Кровушки многонько он лишился. Изба-то твоя где?

— В Сыромятниках.

— Далековато везти такого-то, да делать нечего. Тотчас же велю челядинцам запрячь лошадь да отвезти твоего мужика до дома. Вечером наведаюсь.

С тех пор и лежит Афоня на лавке то ли живой, то ли мёртвый. Дыхание чуть слышится, а иной раз совсем замирает. Ульяна хватает тогда зерцало, подносит к губам мужа: вспотеет слегка — значит, жив ещё. От горя лицо почернело, осунулось. За эти дни всю жизнь, вместе с Афоней прожитую, вспомнила: радость одна была, ничем не замутнённая.