Юрий Крутогоров - Куда ведет Нептун

— Не жалеешь, что пошел с отцом? — спрашивал его Василий.

— Нисколько, господин лейтенант.

— Не о таком путешествии мечтал?

— Мне интересно.

Беседуя с мальчиком, Прончищев удивлялся, как он не по годам рассудителен, серьезен, обстоятелен. И любую работу выполнял просто, не желая выделиться, угодить, улестить начальство. Что знал в эти годы, в эти двенадцать лет, сам Прончищев? Голубей да алфабит. Людей, живущих рядом, кроме разве родителей да Рашида, вообще не замечал.

В Лоренце было много общего с Таней. Он тянулся к простым служивым, жалел их, как-то по-своему стремился облегчить их участь. Матросы полюбили мальчика. Вся команда знала уже об отважном капитане Дампьере.

Но что Дампьер в сравнении с голландским путешественником Стрейсом, побывавшим в Италии, Греции, Персии, в Московии! Как слушали мальчика, когда он читал о встрече Стрейса со Стенькой Разиным, о персидской княжне, которую атаман любил и казнил потом!

При свете костра Лоренц читал:

— «В один из последующих дней, когда мы во второй раз посетили казацкий лагерь, Разин пребывал на судне, чтобы повеселиться… При нем была персидская княжна, которую он похитил вместе с ее братом. Он подарил юношу господину Прозоровскому, а княжну оставил себе. Однажды, обратившись к Волге, сказал: „Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много золота, ты отец и мать моей чести, славы, и тьфу на меня за то, что я до сих пор не принес ничего тебе в жертву. Ну хорошо, я не хочу быть неблагодарным“. Вслед за тем он схватил несчастную княжну и бросил в реку. На ней были одежды, затканные золотом и серебром, и она была убрана жемчугами и алмазами».

И долго служивые не могли успокоиться.

— Вот это атаман! Это по-нашему. Хоть любил, а не пожалел. Вишь, перед Волгой винился.

— Жемчугов и алмазов не пожалел. Ну, Стенька!

Лишь боцман Степан Медведев да матрос Федор Сутормин, люди степенные, семейные, не одобряли атамана.

Медведев говорил:

— Все же она девица, хоть и княжна. Жить хотела. И Разина любила. А он вон как! «По-на-а-ашее-нски»! Не по-нашенски это.

— Персиянка, — возражали ему. — Где атамана понять.

Федор Сутормин вздохнул:

— Все же чья-то дочь… Каково отцу узнать? Родная кровь.

Матросы хохотали:

— Настрогал ты, Федор, одних девок, вот и печалишься!

В небольшом Илимском остроге, последней населенной точке перед рекой Леной, Лоренц захворал. Что за болезнь, никто не знал.

Лекарь Беекман старался изо всех сил. Мальчику становилось все хуже.

— Все члены сего ребенка настолько ослабли, — жалко оправдывался лекарь, — что не вижу никакой надежды на выздоровление.

Свен Ваксель был совершенно убит горем, проклинал себя, что взял сына с собою.

Местные жители сказали: в таежной сторожке, верстах в тридцати от Илимска, живет ссыльный старик знахарь. Уединился в скиту. Ему ведомы «неземные чудеса». Он один может помочь.

Что мешкать? Прончищев с Рашидом, узнав дорогу, отправились верхом на лошадях в тайгу.

Прибитая тропа вела в сумрачные лесные чащи. Кроны высоченных сосен закрывали небо.

Часа через три они увидели землянку. Перед узким входом в нее на веревке сушилась рыба. Из родника вытекал ручей.

Прончищев спешился. Вошел в землянку. Осмотревшись, увидел на куче хвороста полуголого старика.

— Дед, мы за тобой.

Старик не пошевельнулся.

— Да живой ли ты? А ну вставай. Ребенок помирает.

Прончищев присел на корточки, приподнял голову знахаря.

Старик произнес едва слышно какие-то несуразные слова:

— Горе тому, им же соблазн приходит.

Рашид заорал ему в ухо:

— Опомнись, старый! О дите говорим.

То ли в бреду, то ли в помраченном сознании старик сказал:

— Вижу двух монахов. На небо восходят, и посланы ризы драгоценные и свещи зажжены.

Да, с таким сам, того гляди, двух монахов увидишь.

Прончищев велел Рашиду развести костер, вскипятить воду.

Заварил кружку китайским чаем, прихваченным с собою на тот случай, если заблудятся в тайге.

Приподнял голову старика.

— Попьем, дедуля.

Старик раскрыл один глаз, второй. Старый черт, он все слышал. Взгляд его был вполне осмыслен.

— Чего надо, люди из мира?

— Мальчик помирает. Я тебе чаю дам, сахару, муки.

Была в нем еще жизнь.

— Ты кто?

— Флотский офицер.

— Флотский? — переспросил старик. Нисколько не удивился, точно здесь рядом где-то плескалось море.

Знахарь поднял на Прончищева тоскливые глаза. И эта тоска обнаруживала, что он еще не совсем одичал — помнил мир, знал боль, умел горевать.