Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

— Экая пустынь немая, — сказал задумчиво Сухотин, оглядывая расстилавшуюся перед ним равнину, — хотя бы тебе дымок, хоть бы деревцо.

— Точно, боярин, словно в сказке: как Иван-царевич ехал степью за жар-птицею, — подтвердил его спутник.

— Да за прекрасной царевной…

— Точно, точно, да за живой и мертвой водой, боярин.

— А мы вот прекрасную царевну и добыли, — улыбнулся Сухотин, глядя на задумчиво сидящую девушку.

— И верно, боярин, добыли, хоть мы и не царевичи.

Девушка, казалось, не слышала их разговора. Она неподвижно смотрела в синюю даль, не то созерцая эту бесконечность пустыни, не то прислушиваясь к чему-то, что слышно было ей одной. Ее черные большие глаза с каким-то, если можно так выразиться, матовым блеском выдавали тихую грусть.

— А ты что, Маланьюшка, кажись, засмутилась? — ласково спросил ее Сухотин.

— Нет, я так, не смутна, — как бы очнувшись, отвечала девушка.

— То-то… Може, Крым из мыслей не выходит?

— Нету. Что мне Крым!

— Да я к слову, милушка… О-о-хо — хо! То-то горе твое, сиротка бедная: будь у тебя сторона родная, к ей бы ноне сердце твое ласточкой летело. А то на поди! Потеряла свою сторонку родную: отбили тебя вороги от гнезда, аки птенчика, и стал для тебя Божий свет, словно вот эта степь широкая, пустынь безлюдная… Только ты загодя не кручинься, девка: может, мы еще найдем твоего отца с матерью.

В это время сопровождавшие караван всадники один за другим начали останавливаться и во что-то вглядываться.

— Что, Обросим? — крикнул одному из стрельцов Сумбулов. — Ноли татаровя?

— А не вем что, — отвечал стрелец, — ни оболоко, ни пыль.

— А може, дым? Може, степь горит?

— Нет, дыму не надо бы быть.

— Да то саранча летит, — послышались голоса.

С юга, с ногайских степей, действительно надвигалась странная туча. Она неровно колыхалась в воздухе, заволакивая собою горизонт. Внизу она сгущалась какими-то полосами, то разрываясь на отдельные тучи, то переплетаясь. Слышен был как бы отдельный гул не то ливня, не то градовой тучи. Туча надвигалась все ближе и ближе. В воздухе мелькали и сверкали на солнце мириады чего-то подвижного, трепещущего. Солнечный свет начал мало-помалу, как бы заволакиваясь дымкой, меркнуть. На землю быстро опускались клубы темных точек, другие неслись дальше, перекрещивались, сталкивались, колотились о крышки рыдванов.

Гул все приближался. Небо заволакивалось больше и больше.

— Господи, Владыко! — говорил крестясь Сухотин, выглядывая из рыдвана. — Вот насланье-то!

— Туча тучей! И свету Божья не видать.

— Истинно гнев Господень.

— А вот и Конка, слава-те, Господи! — обрадовался Сумбулов. — И водопой, и роздых.

— Эй, Обросим! — сказал Сухотин ближайшему стрельцу. — Вели передним остановиться, здесятка стан разобьем.

Приказ старшого быстро разнесся по каравану. И верблюды и вьючные лошади остановились. Лошади радостно ржали, чуя близость воды и корма.

— Ну, Маланьюшка, скачи наземь, — сказал Сухотин, когда его рыдван остановился, — скучно, чаю, тебе было сидеть с нами, стариками.

Мелася выпрыгнула из рыдвана и побежала туда, где были другие полонянки. Лицо ее видимо просветлело, в глазах искрилась радость: здесь, в этой безлюдной степи, она не могла не чувствовать, что она на воле, хоть и сирота на этом свете.

Сумбулов проводил ее долгим, пристальным взглядом и вздохнул.

— А туче саранчи, кажись, и конца не будет, — сказал он, глядя по тому направлению, откуда несся этот бич растительности.

Сухотин поймал одну саранчу и стал ее рассматривать.

— Ишь ты, и впрямь гнев Божий… А где ж у нее написано?

— Что, боярин, написано?

— Ноли ты не знаешь, что у саранчи на крыльях написание есть?

— Какое написание? Я, признаюсь, не слыхивал.

— У каждой саранчи, слышь, на крыльях написано: «Гнев Божий».

— И подлинно, боярин?

— Подлинно… Вот, глядь-кось.

Боярин расправил крылышки насекомого и показал Сумбулову: «Во, здеся начертание Божья перста».

Сумбулов стал вглядываться. На прозрачных крыльцах он действительно видел какие-то начертания, словно изогнутые жилки на древесном листе.

— Вижу, боярин, — сказал он, — только ничего не прочту.

— Не при тебе, знать, писано? — улыбнулся посол.

— Не при мне, точно.

— То-то же… Немудрено, что не прочтешь: начертание оно написано языком халдейским.

— Ну, где ж мне честь такую премудрость? Эко чудеса Божьи! Поди ж ты!

— Да, положи Господь знамение гнева своего на прузех.