Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

Дико торжественно было возвращение стрельцов во дворец. Теперь остается им совершить еще один подвиг, найти и казнить Ивашку Нарышкина, и тогда они со спокойной совестью скажут, что сослужили службу московскому государству, не жалеючи животов своих.

Во дворце, между тем, продолжал царствовать ужас. Уносили трупы Гутменша и сына фон Гадена, Михаэля, за которым шла потерявшая рассудок мать и просила, чтоб его несли легче, чтоб не разбудили его…

Когда толпы стрельцов вновь показались у Красного крыльца, царевна Софья поспешила на половину царицы Натальи.

— Опять пришли за Иваном, — сказала она резко.

Царица молчала. Она, казалось, хотела что-то сказать, но голос не слушался ее.

— Брату твоему не отбыть от стрельцов, — повторила Софья, — или нам всем погибнуть за него?

Бывший тут старик князь Одоевский упал перед царицей на колени.

— Матушка! Спаси себя и нас! Вели Ивану выйти, — умолял он.

Находившийся тут же юный царь сильно побледнел, но не сказал ни слова и, презрительно поглядев на жалкого старика, молча вышел.

— Поди, приведи Ивана, — сказала царица Одоевскому.

— Матушка! Я не ведаю, где он.

— Приведи, — сказала Наталья Кирилловна постельнице Клушиной.

Та вышла. Через несколько минут явился Иван Нарышкин. Куда девался его юношеский румянец, блеск глаз, гордая осанка!

Царица бросилась ему на шею и заплакала.

— Иванушка! Родной мой! Братец мой любимый! Надо идти… идти…

Он молча обнимал сестру. Софья стояла бледная.

— Идем, Иванушка.

Она пошла в церковь Спаса за золотою решеткою. За нею шел брат, царевна Софья и старик Одоевский. В церкви духовник царицы стоял на коленях и молился.

— Батюшка, напутствуй брата, — сказала царица духовнику.

Старый духовник подвел молодого боярина к аналою, накрыл ему голову епитрахилью и стал тихонько исповедывать. Недолга была исповедь. Царица, царевна Софья и Одоевский стояли на коленях и молились. Со двора доносился шум, говор и выкрики стрельцов…

— И се народ мног со оружием и дрекольми, яко на разбойника, — тихо, как бы про себя проговорил священник, вынося дары из алтаря.

Нарышкин стал на колени. Началось причащение.

— Еще верую, яко ты еси Сын Бога живого…

— Не яко Иуда, но яко разбойник, — смутно звучали в пустой церкви причастные слова.

Царица рыдала, припав головой к холодным плитам церковного помоста.

Причащение кончилось. Священник приступил к соборованию.

Между тем царевна Софья Алексеевна сняла с иконостаса образ Богоматери и передала его царице.

— Возьми, матушка, передай Заступницу брату Ивану: может, злодеи устрашатся сея святыни и не тронут Иванушку.

Началось страшное прощание сестры с любимым братом. Картина была потрясающая по своему глухому сдержанному драматизму. Извне доносились все более и более усиливающиеся крики. Под самыми церковными окнами слышалось за душу рвущее пение юродивого:

Глухие рыдания действительно стояли в церкви… А юродивый снова заводил:

Старик Одоевский не выносит этого ужаса…

— Матушка-государыня! Сколько тебе ни жалеть брата, а все уж отдать приведется…

Его не слушают… Не вытолкать же брата на мученическую смерть!

— Иванушка! Светик мой! О-о-ох!

На дворе буря голосов все растет… Юродивый с ужасающею реальностью передает своим старческим голосом картину отпевания покойника:

— Иван! Иванушко! — умоляющим голосом шепчет Одоевский. — Иди, иди же скорее… не погибать же нам всем из-за тебя!

Прощание кончилось. Сестра сама вывела брата из церкви и подвела к золотой решетке. Осужденный держал впереди образ. За решеткой уже ждали стрельцы.

Воздух огласился неистовыми криками и ужасающими ругательствами. Отвратительные, самые гнусные слова сыпались из пьяных глоток. Казалось, весь воздух заражен был хульной, омерзительной бранью и заразным дыханием пьяного стада…

— А! За волосы его!.. Толки мордой о земь!

— Волоки его за гриву, в застенок, на дыбу! На виску!..

Трехэтажные, четырехэтажные глаголы потрясают воздух… Несчастного буквально волокут за волосы через весь Кремль, «толкут мордой о камень», «пинают ногами», дают пощечины…

А он хоть бы слово, хоть бы стон…

Его поднимают на дыбу, вытягивают жилы…

— Винись! Сказывай! С кем зло мыслил на осударя?