Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

Винный погреб Иоганна Монса занимает левую половину нижнего этажа чистенького двухэтажного домика с высокою черепичною крышею и с мезонином в три окна, на которых ярко светятся беленькие, доверху приподнятые занавески. В одном окне, которое открыто, виднеются два хорошеньких детских личика. Это — девочки и, по-видимому, сестры. Они смотрят на улицу и тихонько, с детской живостью о чем-то болтают, постоянно мешая немецкие слова с русскими.

— Ах, Иоганхен, не спорь, — говорила старшая девочка, — он сам был у нас.

— Кто? — недоверчиво спросила младшая.

— Этот маленький кениг, царь Петер Алексеевич.

— Когда? Я не помню.

— Ах, Анхен! Да тебя не было дома: ты была тогда с мамой у дяди Гордона или у Лефорта, не помню; а он приезжал со своим дядькой, с князем Голицыным, к папе купить маленький барабан. Ты, верно, забыла. Тогда он еще не был царем: это было на святки.

— А каков он персоной?

— Sehr hubsch! Зело хорош… Только он сказывал, что терпеть не может девочек.

— Фуй! Барбар московит…

Но мы войдем в самый дом Иоганна Монса и посмотрим, что в нем делается… Надо хорошенько запомнить этот дом на Кукуе: в последующих судьбах России он имел громадное значение…

В левой половине нижнего этажа этого дома, как я сказал, помещался винный погреб; правую половину занимали магазины с другими заморскими товарами, называвшимися тогда «сурожскими», все, что доставлялось морем, которое непременно называлось «Сурожским», или что вообще шло из «немецкой» земли — из голлендерской, аглицкой, францовской, шпанской, тальянской и иных.

Мы перейдем во второй этаж. Перед нами довольно просторная комната, убранная на заморский лад: простой резной диван с бронзовыми каймами, такой же овальный стол, стулья, на стене портреты Лютера и Алексея Михайловича, на угловом столике библия в кожаном переплете и «Gesangbuch». На противоположной стене часы с кукушкой.

Вокруг овального стола на диване и на стульях сидят человек пять мужчин в немецких платьях. Перед ними недопитые кружки с пивом. Говорят они по-немецки.

— Конечно, это ее рук дело: но едва ли оно выгорит, — говорил высокий пожилой мужчина в военном камзоле.

— Но почему вы так думаете, генерал? — спросил хозяин, Иоганн Монс, красивый брюнет с черными живыми глазами и с небольшой проседью в курчавых волосах.

— Не к тому дело идет, — отвечал тот, кого называли генералом, — положим, она и выиграет, но надолго ли останется она в силе? Ведь у нее под боком богатырь растет.

— Это молодой царь Петр?

— Да, герр Монс… Это огненный мальчик.

— Да, — заметил третий собеседник, моложе других, — но ведь огненный мальчик может сгореть, герр Лефорт?

— Да, как сгорел царевич Димитрий в Угличе, — отвечал тот, кого называли Лефортом, — вспомните, генерал, Годунову опаснее было играть огнем: он был простой подданный, и все же рискнул, и очутился на троне. А тут и рисковать нечем: она царевна, она уже управляла государством при больном царе Феодоре. Но теперь она поняла, что когда подрастет огненный мальчик, ей дадут отставку, как говорится, с мундиром: рясу черницы… Она и хочет избежать этого: я догадываюсь об ее игре, вижу, какую она карту хочет убить…

— Какую же, мейн герр? — спросил Монс, сильно заинтересованный.

— А козырного туза.

— О, нет, герр Лефорт! Нет такой карты, которая бы убила козырного туза.

— Есть! Эта карта — стрельцы.

Тот, которого называли генералом, молчал. Это был знаменитый служака Патрик Гордон, который несколько лет тому назад отстаивал Чигирин, когда его осаждали турки с Юраскою Хмельницким, а Ромодановский и гетман Самойлович медлили подать ему помощь. Он внимательно слушал Лефорта, но при последних словах его покачал головой.

— Не думаю, чтобы даже стрельцы решились на это, — сказал он, — я давно живу в России, знаю русский народ, достаточно изучил и стрельцов: никто из русских не поднимет руку на царя.

— Не говорите, генерал, — возразил Лефорт, — ведь вот же теперь стрельцы утверждают, что царь Федор отравлен придворными. Значит, в возможность отравы царя русскими же они верят.

— Говорят, что подозревают нашего друга, милого доктора Даниэля фон Гадена, — заметил хозяин.

— Да, это скверно, очень скверно, — подтвердил Гордон, — это «немцем» пахнет.

— О! Спаси Бог и помилуй.

— В этой стране все возможно, — продолжал Лефорт, — пустят какой-нибудь нелепый слух, что колокола сами будто бы звонили или Иверская плакала, ну и мятеж: и огненного мальчика не пощадят.