Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья

Это сидел около трупа Долгорукого Агапушка — юродивый и, приставляя разрубленные члены мертвого один к другому, сшивал их дратвою и скрипучим голосом причитал свою песню.

— К батюшке поволоку сынка, к батюшке…

Дворец во власти стрельцов.

Чего же им нужно? А Нарышкиных, царскую роденьку, да и других лиходеев, Гришку Ромодановского, что морил их под Чигирином, Алешку Лихачева постельничего, Сеньку Языкова чашника, Ларьку Иванова, думного дьячишку, мало ли кого! Вон сколько записано их в стрелецкий синодик, что ноне утром Максимка Сумбулов по полкам разметывал… Всех надо под орех разделать: недаром зубы стрельцам золотили…

Ворвавшись во дворец, стрельцы рассыпались в нем, как гончие в отъезжем поле, выслеживая красного зверя. И нелегко было выслеживать искомого зверя в этом лабиринте палат, переходов, сеней, клетей, подклетей, чуланов, теремов, церквей, лестниц, чердаков, подвалов, погребов… надо искать везде, и в палатах, и под царскими престолами, и в опочивальнях цариц и царевен, и под постелями, и под церковными аналоями…

Находчивый Цыклер распорядился, чтобы снаружи дворца у всех крылец и дверей, у всех окон и папертей поставлены были часовые и чтобы никого не выпускали из дворца.

— Муха будет лететь с «верху», и муху не пущай, братцы, — пояснил Озеров.

— А коли она, муха-то, на «верх» лететь будет, пущать ее, муху ту, аль не пущать? — спросил стрелец Кирша, добродушный, но глуповатый малый.

— На «верх» пущать, а с «верху» ни-ни! Ни Боже мой

— Теперь, стало, бояре-то, словно раки, в вершу попали, — улыбнулся Кирша, — ишь ты, и муху!

— Муха, знамо, и муху не пущай! — рассуждали стрельцы, стоя на часах. — Може, он, Нарышкин — те, либо Гришка Ромодановский, мухой обернется, и был таков. Вон Маришка-то безбожница сорокой обернулась и была такова! А то муха! Муха мухе розь!..

— А вон Агапушка — блаженный шьет да песенки поет.

— Божий человек, что ему!

Между тем другие делали свое дело во дворце.

Первая кровь, которая обагрила дворцовые сени, принадлежала отставленному стрелецкому начальнику Горюшкину.

— А! И ты, лиходей, туда! — набросились на него с бердышами. — Сказывай, где Нарышкины?

Горюшкин упал на колени, поднял руки.

— Не знаю, милостивцы, не ведаю.

— А! Не знаешь, не ведаешь! А как нами ведал, знал, как наши кормы утаивать! Вот же тебе!

И бердыш раскроил голову несчастного до самой переносицы. Копья докончили остальное.

Тут же, кстати, убили и Юренева, который тоже не мог ответить, где спрятаны Нарышкины.

По приближении буйных ватаг, обнюхивавших углы и подлавки каждой палаты, каждого терема и перехода, все убегало и пряталось. Дворцы, казалось, опустели. Куда девались стольники, чашники, постельничие, постельницы, дурки придворные, дворские карлы и карлицы! Все перерыто и перетряхнуто: чуланы, постели, перины, поставцы… Кинулись по дворским церквам: за образами иконостасов, в ризничих, в алтарях, под жертвенниками — нет Нарышкиных! Тычут копьями в перины, под престолы, нет! Точно в воду канули…

— Здесь! Здесь! — кричат голоса из темного чулана. — Нашли злодея!

— Кого нашли?

— Афоньку Нарышкина!

— Тащи лиходея! Пущай кается в отраве царя Федора!

— Братцы! — слышится отчаянно умоляющий голос. — Я не Нарышкин…

— Врет! Глаза отводит!

— Вот тебе! Вот!

— О — ох! Умираю… братцы… я… я не Нарышкин… я…

— Добивай злодея! Волоки за ноги! Пущай молодцы тешутся…

— Стой! Стой, ребята! Кого вы убили?

— Афоньку аспида!

— Это не Афонька, не Нарышкин: это стольник Федор Петрович Салтыков.

— Что ты! Аль промахнулись?

— Истинно говорю! Промахнулись!

— Эхма… что ж делать! Не подвертывайся…

— Где же Нарышкины?

— У самой, поди, у царицы Натальи: роденька ведь…

— К Наталье, братцы! Вон ее терем….

Ворвались в терем царицы Натальи, никого нет!

— И тут пусто! Анафемы! В трубу улетели.

— Ищи, ребята! В опочивальню!

Ворвались в опочивальню, и тут никого нет.

— Ишь, горы подушек, перин! Шарь в перинах!

— Коли копьями в перины.

— Ой-ой! — слышится слабый крик из-под одного пуховика.

— Нашли! Нашли! — И из-под пуховика вытаскивают маленького большеголового человечка. Человечек дрожит, как осиновый лист, и плачет.