Даниил Мордовцев - Царь и гетман

— А народ — поспольство?

— Яко собака перед горячею кочергою… Коли б не стрельцы, то б хохлы его давно уходили, что медведя в берлоге, только стрельцов и боятся, а он без них не ступит и шибко жалует их — все им корм, да корм, да пития всякие…

Недаром сегодня Палий, проходя по рынку, слыхал, как старый запорожец «на бандуре выгравав, та словами промовляв»:

А казаки да голота слушают да смеются, так и «регочут» на весь рынок… «Добре! Добре, брате, граешь… правду промовляешь!..»

И радостью искрятся старые очи Палия при этом воспоминании… Доброе что-то проходит по его ветхому, такому же, как и в детстве, кроткому, лицу…

— Добри в мене дитки — козаки… Хоч голи — та весели… Да и поп этот московский, отец Иоанн Лукьянов, что от святых мест ехал на Белую Церковь — «таке чудне попиня» … Турки, что провожали его с купцами по степи, боятся, говорит попик, Палия…

— Мы б вас с радостью и до Киева проводили, говорят, да боимся Палия вашего: он нас не выпустит вон от себя… тут-де и побьет…

— Чудни турки…

— То-то чудны. У нас, говорят, про Палия страшно грозная слава.

— Овва — бо! Яка вже там гризна!

— Еще бы!.. Мы, говорят, никого так не боимся, как Палия… Нам-де и самим зело хочется его посмотреть образ… каков-де он?

И доброе лицо старика светится детски — старческою улыбкою…

— Образ… У мене образ… От дурни!

И старик, сойдя с рундучка, тихо побрел через обширный двор к леваде, усаженной вербами. Начинало светать, но вербы со своими густыми низко опустившимися ветвями казались еще совсем темными, и только в просветах между ними виднелось небо, розовые краски которого обещали прелестное утро… Две собаки спали, разметавшись середи двора, словно бы уверенные, что не их дело лаять, когда не на кого, увидав хозяина, поднялись с земли и, точно по заказу, замахали хвостами, как бы говоря: «Ну вот соснули и мы маленько… А теперь за дело…»

— То-то, выспались, сучи дити, — ласково бормочет старик, — знаете, що я, старый собака, не сплю…

У конюшни, распластавшись на соломе, спят «хлопцы», которые всю ночь гуляли «на улице» и напролет всю ночь горланили то «Гриця», то «Ой сон, мати», то «Гоп, мои гречаники…»

— Эх, вражи сыны… набитались за ничь за дивчатами, — продолжает ласково ворчать старик.

А там кони, узнав хозяина, повысовывали морды в открытые двери конюшни и ржут весело…

— Що, дитки… Пизнали старого, — обращается он к коням…

А вот и утро… Совсем светло становится… Вдоль левады ко двору приближается конный казак и, узнав «батька» Палия, осаживает лошадь…

— Здоров, Охриме, — ласково говорит Палий.

— Бувайте здорови, батьку, — отвечает казак, снимая шапку.

— Звидки?

— Та з Киева ж… Московского попа проводили.

— Отца Иоанна?

— Его ж.

— Добре.

Казак что-то мнется, копаясь в шапке. Вынув из шапки хустку, он достает что-то тщательно завернутое.

— Що в тебе у шапци там… Киевский бублик, чи шо? — улыбаясь спрашивает Палий.

— Ни, батьку, не бублик.

— Так, може, гарна цяця?

— Ни, батьку… Ось-де воно гаспидське, — радостно сказал казак, вынув из платка какую-то бумагу и подавая ее Палию.

— Що се таке? — спрашивает этот последний.

А Бог его знае що воно таке е… писано щось…

— А де взяв?

— У Паволочики дали… У того козака найшли за скринею, де московский пип ночувал… Може, воно яке там… Бог его знае, що воно надряпано… Може, й песа там наколупано…

И Палий, развернув бумагу, прочел: «А в Хвастове по земляному валу ворота частыя, а во всяких воротах копаны ямы да солома наслана в ямы — там палиевщина лежит, человек по двадцати, по тридцати — голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело; а в воротех из сел проехать нельзя ни с чем… все рвут, что собаки: дрова, солому, сено… с чем ни поезжай…»

— Бреше гаспидив москаль, — не утерпел казак, — бреше сучий сын…

Палий улыбнулся.

— Себ то ты попа так, Охриме?

Охрим смутился, но не растерялся…

— Ох, лишечко… Хиба ж се пип пише?

— Пип, Охриме.

— Так окрим его священства… А все ж бреше…

«А когда мы приехали в Паволочь, — продолжал читать Палий, — и стали на площади, так нас обступили, как есть около медведя, все козаки — палиевщина: и все голутьба беспорточная, а на ином и клока рубахи нет, страшные зело, черны, что арапы, и лихи, что собаки — из рук рвут. Они на нас, стоя, дивятся, а мы им и втрое, что таких уродов мы от роду не видали; у нас на Москве и на Петровском кружале не скоро сыщешь такова хочь одного»…