Даниил Мордовцев - Царь и гетман

Крижанич угадал его мысль и кротко посмотрел на него своими старческими ясными, как у юноши, глазами.

— А все-таки, сын мой, оживут кости сия, — с глубоким убеждением сказал он.

— Хиба духом святым, — грустно заметил Палий.

— Духом животным, сын мой… А кто ты? Как имя твое? Я и не спросил тебя.

— Я Семен Палий, из Борзны… Був запорожцем, а теперь… — Он остановился.

— Хочешь оживить кости сия?

Палий молчал, вера его в Москву вновь была глубоко потрясена.

— Не отвечай, я знаю, — продолжал старик, — я умею читать душу человеческую на лицах людей… Я прочитал твою душу. Ты оживишь кости сия…

— Как же, отче? Научи!

— Знаешь, сын мой, как засевают поле, поросшее волчцами?

— Знаю…

— Засей же поле сие пшеницею — и волчцы погибнут… кости оживут… Как зерно всходит пшеничным стеблем и колосом, так кости сия — взойдут людьми живыми… Живая пшеница — за Днепром: кликни клич, и пшеница сама придет сюда, и ты засеешь ею сие поле мертвое — и «оживут кости сия»…

Палий видел, что эта мысль отвечает его собственной, давно лелеемой мечте. Еще будучи в Запорожье, он много думал о судьбе западной, заднепровской Украины, и ему казалось, что безбожно было бы оставлять ее «руиною». Эта «руина» под боком у Киева. Ксендзы уже угнездились в Хвастове и, как пауки, начали растягивать свои цепкие нити по Волыни, Подолии и Полесью. Сухие кости казацкие уже хрустят под копытами панских коней… Палию кажется, что это хрустят его собственные кости… А тут этот таинственный, неведомо откуда явившийся старик с апостольскою бородою и речью пророка, с этим не от мира сего выражением глаз, читающих душу чужую, как раскрытую книгу, эта мертвая тишина степи, нарушаемая лишь иногда мерными взмахами белых крыльев луня, словно разыскивающего по «руине» погибшие казацкие души, да звонкий клекот в вышине орла, не находящего себе добычи, — все это сковывало впечатлительную душу Палия священным ужасом… Кто этот старик? Куда он идет, чего ищет?

«Бысть человек послан от Бога… к своим прииде, и свои его не познаши», — невольно повторяется евангельский стих.

— Сеять… сеять подобает на новой ниве, — говорил как бы сам с собою старик. — А сеятели лукавы суть…

— Какие сеятели, отче?

— Лукавые… Один — Дорошенок, гетман сегобочный, другой — Самойлович, гетман тогобочный… Оба они сеют на чужое поле, — продолжал старик про себя, не поднимая головы.

— А третий сеятель?

— Мазепа…

— Осавул енеральный?

— Он… Се — диавол в образе сеятеля… Плевелы он сеет, и заглушат сии плевелы всю Украину…

— Да он еще не гетман.

— Будет гетманом… Гетманскую булаву ен уже носит за пазухою, у сердца лукавого.

— А Дорошенко и Самойлович?

— Дорошенок на турскую ниву сеет словенское добро, а Самойлович — на московскую, на боярскую… никто не сеет на свою ниву, на народную…

Крижанич остановился. Сгорбленная спина его выпрямилась. Он положил руку на плечо Палия и глянул ему прямо в очи.

— Семен Иванович!.. — сказал он медленно.

Палий вздрогнул от этих слов — он точно испугался чего и с недоумением глядел на старика.

— Как ты познал мое имя? — робко спросил он.

— Я давно его знаю и тебя знаю, — загадочно отвечал Крижанич. — Хочешь добра земле своей?

— Хощу — видит Бог.

— Помнишь историю народа израильского?

— Помню.

— И работу египетскую?

— Помню, отче.

— И Моисея?

— Все помню.

— Будь же Моисеем народа украинского… Изведи из плена латинского в сию Палестину… Помни, сын мой, что сила народов — в согласии их… Когда оживет пустыня сия и кости сухия восстанут и будет собор много зело — соедини десницу народа украинского с шуйцею, тогобочную страну с сегобочною, и тогда не страшно для вас будет жало латинское… Жало сие — злее жала скорпия для словенского рода: Польша уже гнить начинает от сего змеиного яда — и сгниет она… А вы останетесь и живи будете… Придет время, вы познаете других братьев своих — словен… О! Много горького будет между братьями — горькую чашу испити имать род словенский… Но горечь сия, верь мне, будет ему во спасение… Только помните: concordia parvae res crescunt…

Крижанич остановился, как бы что-то припоминая. Палий не прерывал его молчания — он был слишком взволнован.

— Прими же мое благословение, — снова заговорил Крижанич, — и не забывай меня, сын мой… Не забывай и словес моих — не мои то словеса, а Божьи: я умру, а словеса сии не умрут… Я теперь иду на родину и там на краю гроба, став ногою у самой могилы своей, крикну к словенскому роду: «От четырех ветров прииди, о душе словенеск, и вдуни на мертвые сия, и да оживут!..»