Анатолий Брусникин - Беллона

А еще отрадно заниматься верным и ясным делом: облегчать муки страждущих. Здесь действует старое золотое правило: глаза боятся, а руки делают. Вот и пускай делают, а глаза, когда станет совсем невмоготу, можно поднять к небу.

Она еще какое-то время полюбовалась на облака, а потом приступила к занятию не менее приятному — перечитала письмо из Симферополя, от воспитанницы. Письмо было веселое, не то что прежние. Диана сообщала, что готовит для «матушки» некий сюрприз.

Беря к себе девочку из сиротского пансиона, Агриппина надеялась, что та проживет с нею несколько лет, да не вышло: кому на роду написано одиночество, тот судьбу не обманет. Уехала Дианочка и больше не вернется.

Мимо деловитой рысцой протрусил доктор Финк. Сказал, не останавливаясь, по-французски (английского Иноземцова не знала), что ему требуется еще четверть часа и можно ехать. Финк тоже сменился, но по всегдашнему своему правилу, прежде чем вернуться в госпиталь, копировал из «скорбного списка» (так называлась регистрация раненых) все произведенные им операции, а потом заверял документ подписью штаб-лекаря.

На краю поляны началась суета, привезли кого-то важного. Из коляски осторожно вынули стонущего и бранящегося офицера, понесли на руках под навес, вне очереди.

— А-а-а! Легче! Ради Бога легче! — кричал он и сразу же после поминания божьего имени матерился.

Минуту спустя прибежал Финк. Глаза у него сверкали.

— Я должен сделать еще одну операцию! — выпалил он. — Важная персона, личный адъютант командующего принца Горчакофф! И рана интересная: обломок ребра застрял в легком. Прошу, мадам Агриппин, мне помогать!

Поистине американец не знал, что такое усталость.

Иноземцовой стало жаль еще больше пачкать сменное платье, ведь переодеться будет уже не во что. А о том, чтоб снова надевать рабочее, пропитанное кровью, не хотелось и думать.

Она сказала:

— Я падаю с ног. Видите, пальцы дрожат?

Но все-таки встала и пошла.

Адъютанта уже раздели по пояс и положили на стол.

— Где это вас так, майор? — участливо спрашивал штаб-лекарь Бородухин. — Я уж думал, дело окончилось.

В отличие от Финка, он не любил рискованных операций над значительными особами и охотно переуступил тяжелого пациента молодому коллеге, сейчас же просто занимал раненого разговором, пока фельдшер готовит хлороформ.

— Проклятый Вревский! — простонал офицер и присовокупил крепкое слово, не обращая внимания на даму. Возможно, сосредоточенный на своей боли и на страхе, он Иноземцову и не видел. — Понесло его вперед, под самый огонь! А князь мне: «Езжайте за ним, верните!» Черта его вернешь! Шапку с него сбило, коня убило. Ядра так и сыпят, а он прётся, прётся! Я: «Барон, куда вы? Наступление закончено!» А он не смотрит, рукой отталкивает. И тут рраз! Мне кровью и какой-то липкой дрянью прямо в лицо! Упал. Бок огнем. А Вревскому голову оторвало, вчистую!

Агриппину замутило. После того, что случилось с Платоном Платоновичем, она не могла слышать про оторванные головы. Но дурнота подступила не от этого.

— Скажите, был ли с вами некто барон Бланк? — спросила она, наклонившись над адъютантом. — Он сопровождал генерала Вревского.

Раненый пробормотал, вращая глазами:

— Барон? Барон убит, я же сказал… О-о-о, дайте мне наконец вашего чертова хлороформа!

— Вы сказали, что убит барон Вревский, а я спрашиваю про барона Бланка!

— Убиты, все убиты, один я остался… — не глядя на нее, пролепетал майор. Ему накрыли лицо пахучей марлей.

«Он ничего не видел и ничего не знает. Не нужно его слушать», — приказала себе Иноземцова, но почувствовала, что ее покачивает, будто земля вдруг утратила всегдашнюю незыблемость.

— Excusez-moi, monsieur le docteur, — сказала Агриппина подошедшему Финку, который энергично вытирал руки полотенцем. — Je suis trop fatiguée pour vous assister… [15] Прошу простить, господин доктор. Я слишком устала, чтоб вам помогать… ( фр. )

Выйдя на поляну, она рассудительно произнесла вслух:

— Он же не военный. Зачем бы он поехал под огонь за генералом? Ничего с ним не случилось. Я бы почувствовала.

И сразу поверила в это. И успокоилась.

Про Александра Денисовича она обычно думала по вечерам, перед сном. Днем слишком много хлопот и забот, а эти мысли требовали особенного настроения. Лучше всего было уединиться в аслан-гиреевском домике, слушать голос пианино и объяснять себе, что так или иначе всё к лучшему.

Той любви у нее не было и не будет. Зато появилась другая. Пускай односторонняя, но даже половина любви — это очень много, это наполняет жизнь до самых краев.