Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

В 1754 году в Санкт-Петербурге в семье солдата лейб-гвардии Семеновского полка Федора Зуева родился сын. В честь деда назвали его Василием.

Подросши, Вася часто донимал отца:

— Расскажи, как тебя в солдатчину брали.

— И-эх, когда это было. Как всех брали…

— Ты сначала… — И подсказывал: — В один из летних дней…

И в который раз отец вспоминал, как в один из летних дней 1750 года в деревню Филимоново Тверской губернии, монастырскую экономическую вотчину, пришел царский указ о наборе в рекруты. Его зачитал сержант. Зеленый кафтан, белые чулки до колен, треуголка сбита на затылок.

— Зубы глядел, руки жал. Все хохотал: силу, мол, какую взял. Так что не взять? Зимой уголь пережигал, летом подковы ковал. Обожженный я был, верно. Против царского указа не пойдешь. Прощай, деревня Филимоново. Дальше служба пошла.

Младший Зуев страшно любил, когда отец начинал о службе. Хватал палку, струной вытягивался. Голос высокий, от восторга звенящий:

— Стоять во фрунт! Мушкет на караул! Мушкет к ноге! Мушкет заряжай!

— Чистый капрал! — смеялась мать.

— Давай дальше! — требовал Вася. — Чтоб все как есть… Без передыху.

— Уж передохнуть-то дай, — требовал Федор Зуев. — Пару оладушков съесть.

— He-а, — требовал Васька. — Мушкет заряжай!

И наставлял палку на отца.

День за днем. Год за годом.

Одно слово — заряжай. А какая расторопность требуется — руки так и мелькают, чтоб заряд произвести заложи пульку в мушкет, добей пульку и пыж до пороху, насыпь порох на полку. Прилаживайтесь! Бегом! На пузо! Бегом!

На затылке толстая коса, загнутая крючком кверху, над ушами букли, сальной помадой смазанные.

Стой! Дыханье затаи!

— Что есть солдат? — вопрошает капрал.

Что есть солдат… Отчубучь так, чтобы каждое слово слышалось в разрядку, а в отдельности не выпирало, как не должен выпирать солдат брюхом из строя.

— Имя «солдат» содержит в себе всех людей, которые в войске состоят… от вышнего генерала до последнего мушкетера, коннаго и пешаго.

Солдатом становишься, когда левую руку кладешь па Евангелие, правую тянешь вперед в салюте.

— Обещаюсь служить верой и правдою… послушно… во всем поступать, как честному и храброму солдату надлежит.

Это не присяга — сама судьба: служи до скончания века государю, а ослушаешься — будешь посажен в «железо» или смертно бит.

— Тебя били, бать?

— Бог миловал.

— А как мамку нашел?

— Так и нашел. Что за гвардеец, ежели невесту не отыщет. Это не гвардеец, это лапоть, — хохочет Федор. — А наше дело такое…

Полк размещался в Загородней слободе. Были тут и казармы, и деревянные избы-светлицы. Поротно, дом к дому, словно в строю.

Возле слободы открыл откупщик Саватеев питейный дом. Торговал анисовой водкой, пивом. Даже бильярдную приспособил, на европейский лад. Питейный дом назывался «Звезда». Там и служила Марья на мойке посуды.

На дворе — шум и гам. Подводы, фуры, колымаги; к «Звезде» больше приохотились ямщики, сапожники, ткачи.

Родителей Марья не знала. Отца помещик за малую провинность загнал в Сибирь, а мать рано померла. Откупщик Саватеев и сторговал у ижорского помещика девочку-сироту.

— Дальше, дальше, — торопил Вася.

Тут черед Марье наступал:

— Ой, господи, да что вспоминать. (А сама, хлебом не корми, любила вспоминать.) Как подросла, так ямщики привораживали — песнями. Голосистые бывали. Хвастливые такие песни, все больше купеческие: «А шапчонки-то собольи, собольи, астраханские кушаки полушелковые…» А мне, сынок, Федор показался. Увидела его в строю — сердце и обмерло. Ну потом что? Явились к Саватееву, в ножки поклонились. Благословил.

Марья и Федор вспоминали, как крестили Ваську в церкви Успения Пресвятой Богородицы на Сенной. Крестным был земляк Федора Ксенофонт Шумский.

Шумский — свой человек в семье солдата; частенько наведывался в слободу — приземистый, борода до пояса: водяной не водяной, домовой не домовой.

Дернет Вася крестного за бороду — тот щекочет, повизгивает от полноты чувств.

Мальчик колотит кулачками старика.

— Чокот, чокот, щекотушечки! — по-детски заливается крестный.