Юрий Герт: Прозрение

Вопросы их были короткими и малозначащими. Возможно, на них подействовал мой угнетенный, вымотанный вид. Я узнал, что перед тем, как меня подхватила "эмка", к ним приезжали, устроили обыск, спрашивали, где я был. Так что, во всем дальнейшем для них не было никакой неожиданности.

На другой день в назначенный час я снова оказался в том же кабинете. Вопросы были все те же. В соседних кабинетах находились остальные участники нашей "организации", за исключением Гриши Горжалцана: его вызвали через несколько дней, последним. Наши отношения с Шуркой Воронелем несколько обострились - я не мог простить ему того, что хранилось им от меня в тайне, это не соответствовало моим понятиям о дружбе.

Мне известно, что за подобные нашим действия судили, давали сроки, и немалые. По существу, как в средневековых монастырях зарождались разного рода еретические или даже атеистические учения, так в то время именно в среде пылких и правоверных марксистов неизбежно возникали "еретические" взгляды на окружающую действительность, так мало соответствующую заповедям, так и не воплощенным. Конечно, до обобщений было еще далеко, но всякая критика, всякое недовольство существующим воспринималось властями как покушение на установленный ими режим.

Наше "дело" завершилось неожиданно мягко: Воронелю, исходя из его "прошлого", вместо аттестата зрелости выдали справку о том, что он "прослушал курс" за среднюю школу, меня лишили медали, и я получил строгий выговор с надлежащей формулировкой в свое комсомольское дело. Но главное для меня заключалось не в этом.

В МГБ возникла мысль, тут же поддержанная имевшими касательство к нам организациями: по городу следовало провести так называемые "активы" с разоблачением и осуждением наших "действий". Один такой "актив" мне запомнился навсегда, перевернув мое представление о правде, справедливости, чести. Происходил он у нас в школе. Комната была набита до предела. Были люди из горкома, райкома комсомола, партийных органов. Мы, трое, сидели впереди, на "скамье подсудимых". Самым потрясающим было то, что вчерашние наши друзья, сторонники, единомышленники выступали с горячими обличениями - мы выглядели в них идейными врагами, очернителями, пособниками... не помню, кого. Вчера они говорили одно, сегодня прямо противоположное. И это было страшно.

Вот как описывает эту ситуацию Александр Воронель в названной выше книге: "Для моего развития была особенно важна не столько фатальность заключительного возвращения в КГБ, сколько та поразительная легкость, с которой нам удалось возмутить и поднять на борьбу за идейность и "истинно советский" революционный антиформалистический дух чуть ли не всю молодежь города, и легкость не меньшая, с которой эта молодежь спустя месяц разоблачала, клеймила и проклинала нас... При этом многие ребята, заклеймив нас, присаживались рядом в зале и шептали: "Не дрейфь! Что поделаешь - так надо! Может, вас еще не выгонят". Или: "Ты не обижайся, сам видишь, иначе нельзя".

Так вели себя наши товарищи. А те, кто повыше?..

Воронель писал (ссылаюсь на него во избежание подозрений в чрезмерной моей субъективности): "Если бы секретарь горкома, который не только разрешил, но и поощрял нас, сказал бы правду. Но он испугался. Он обратился к нижестоящим с тем же вопросом: "Кто разрешил?". Нижестоящие, которым разрешил именно он, не могли понять его вопроса иначе, как осуждение их за это... Никому не хотелось быть козлом отпущения, - им всем пришлось отрицать свое участие в этом деле и приписывать нам обман дирекции и партийных органов.

Хорошо помню ложновдохновенное лицо маленького секретаря горкома с пышной "молодежной" шевелюрой, говорящего "добро", дружески пожимающего нам руки, и столь же вдохновенное, как бы прозревшее, это лицо в президиуме шельмующего собрания. Помню тупое, рябоватое, с черными зубами лицо секретаря райкома комсомола, когда он говорил: "Работайте, ребята! Молодцы!". И потом пузырящуюся слюну на его губах, и трясущиеся крахмальные манжеты на рабочих руках, воздетых горе, когда, разоблачая наше "коварство", он сопоставлял его с "энтузиазмом" (так у него получалось) остальных комсомольцев. И то, как он добродушно, морщась от неудобства, махнул рукой и сказал: "Да ладно, ребята! Чего там!" - когда после собрания мы подошли и пристыдили его".

Что потрясло в этой истории меня больше всего?

За что?..

За что нас клеймили, обличали, втаптывали в грязь?..

Нам приписывали именно то, против чего мы боролись. Нас обвиняли в том, чего мы не делали - обвиняли в обмане, в надругательстве над "советской молодежью", нам приписывали массу грехов, не имевших к нам никакого отношения. За что, за что?..