Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Сутолочь пожаров стала для жителей почти привычным делом, научились быстро преодолевать неразбериху и страх первых огненных мгновений, каждый знал, что надо делать, если залетит татарская стрела с зажжённым фитилём, что куда вытаскивать, где класть в безопасии. Воды заготовили во что только можно — от бочек сорокаведёрных до ковшей и мисок. Запасли на видных местах и топоры, и крючья, если будет нужда брёвна растаскивать, крыльца, окна, бани, чердаки рушить.

Софья Витовтовна, позабыв немощи возраста своего, в окружении челяди, с ушатами и кадками, наполненными водой, зорко следила и всем велела глядеть, чтоб вороватая искра не проникла куда по нечаянности, и самолично обходила вышки над сенями, откуда вид был просторней. Немалое мужество надобно было старухе, чтобы объять взглядом то, что представлялось отсюда: стекленеющее алое марево, дрожащее над посадами, в нём — чёрные остовы сгоревших домов, свивающиеся густые клубы дыма и видные в его разрывах татарские полки, окружившие Москву. А ещё дальше — поля в дымном тумане и пустые дороги; по одной из них ушёл сын с войском, и добрался ли до него гонец, неведомо. Сырой запах гари, заливаемой водой, и сухой запах ветра, раздувающего пламя, соединялись в тяжкий дух смрада, всегда витающего над пожарищами. Но, пожалуй, тяжелее всего было безмолвии: защитники затаились на стенах, жители по садам и усадьбам, татары, как зачарованные игрой огня, застыли на месте и не двигались.

Много пережила и повидала на веку старая княгиня, чтобы не поддаваться в минуты опасности сердечным впечатлениям. Надо всё время что-то делать. Надо сохранять присутствие духа.

Так она жила в глухой заснеженной Чухломе, не теряй надежды, слушая ночи напролёт вой волков и лай яростно отвечающих им собак. Так она жила, вернувшись в Москву. Она не умерла, увидев ослеплённого сына. Она сразу знала, что ей надобно делать, и раздумывала только над тем, как исполнить своё решение. И сейчас, глядя на московские крыши со множеством выступов, прорезей, гребней, на стены и играющие бликами окна, украшенные резными узорами, листьями, травами, птицами, всадниками, на всю эту красоту готовую в единой пламенеющей вспышке превратиться в ничто, Софья Витовтовва верила, что не погибнет, выживет, Бог не допустит, чтобы жизнь её изошла дымом вонючим, пока долг её до конца не исполнен.

А на стенах кремлёвских становилось, совсем невозможно находиться. Дым затекал в башни и переходы, заполнял их так, что ничего не было видно, положение защитников делалось невыносимым. Стоило же ветру чуть разнести завесу сразу летели с тонким зудением татарские стрелы.

И вдруг со стен Кремля донеслось стройное пение. Временами видно было блистание золотого Креста и хоругвей. В тяжком огненном зное, охватившем город, в облаках дыма, нёсшихся на Кремль совершал митрополит Иона Крёстный ход: «О еже милостивно услышати глас молитвы нашей, и избавите нас от… огня… меча, нашествия иноплеменних междоусобныя брани, в всякия смертоносныя язвы, Господу помолимся»…

Внезапно ветер залёг, и дым стал оседать клочьями, защитники Кремля могли уже разглядеть друг друга. В одном из переходов Иона увидел Антония, которого очень отличал за строгость жизни. Глаза его были воспалены и слезились, ряса изорвана.

— Моли Господа ниспослать нам Его благословение и милосердие. Да, услышит Он нас, — сказал Иона.

На лице инока не было страха, улыбка его была светла и восторженна:

— Свершилось уже, владыка! Ветер затих, и пожар не пылает в силе. Твоими молитвами спасена Москва, и никто не погибнет, только…

Он вдруг согнулся в поясе, коснулся головой белокаменного среза стены, будто земной поклон сделал, и тут же завалился на бок. Между лопаток торчала глубоко, по самое оперение, вошедшая железная, калёная стрела. Сознание ещё не покидало его, хотя глаза уже закатывались и лицо быстро заливала бледность.

— Только я…Только я… — выдохнул он.

— Царю небесный, прими душу раба Твоего его с миром, — опустившись перед Антонием на колени и крестя его, шептал Иона, не замечая, как слёзы часто бегут у него по щекам, и падают на руки монаха, которые братья его по Чудову монастырю, уже сложили на его груди.

Дыхание Антония было хриплым, изо рта толчками выливалась кровь, на виске неровно билась голубая жилка, всё слабее и медленнее.

— Прощайте… простите… — хрипнул он последний раз, и кровь перестала идти, и жилка — биться.

— Отошёл, — сказал кто-то.