Кристофер Хибберт - Королева Виктория

Когда доктор Кларк вернулся в Лондон, было известно уже, что его пациентка серьезно больна воспалением миндалин, значительно осложненным не менее сильным ментальным стрессом. Во всяком случае, у нее был постоянный жар и учащенный пульс. Баронесса Лецен сразу же предложила послать за доктором Кларком, однако герцогиня упрекнула ее в необоснованной мнительности и чрезмерной суетливости. «Как ты могла подумать, что я допущу подобную вещь? — рассердилась она. — Ты представляешь, какой шум поднимется в городе? У нас с тобой настолько разные взгляды на причины ее недомогания, что даже говорить об этом не стоит».

Однако когда принцессе стало намного хуже, Джон Конрой и герцогиня все же согласились с тем, что необходимо немедленно вызвать доктора Кларка, а когда тот ответил, что вряд ли сможет приехать до позднего вечера, они сразу же вызвали местного врача. Но к тому времени принцессе уже стало лучше и она пошла на поправку. Тем не менее приехавший вскоре доктор Кларк счел необходимым оставаться у постели больной в течение целого месяца, в то время как «преданная, любимая и в высшей степени привязанная» к принцессе Лецен постоянно находилась с ней, не отходя ни на шаг, и была «такой же внимательной и заботливой, как всегда».

3 ноября 1835 г. принцесса Виктория почувствовала себя достаточно здоровой и поспешила тут же сообщить королю Леопольду, что ей «намного лучше», но при этом признала, что заметно похудела, а из-за быстрого выпадения волос она «становится в буквальном смысле лысой». Доктор Кларк советовал ей переехать в другую комнату этажом выше и придерживаться строгого режима в Кенсингтонском дворце: как можно чаще гулять на свежем воздухе, не сидеть слишком долго за книгами во время уроков, постоянно тренировать руки индийскими гимнастическими палками и тщательно пережевывать пищу. Последнее обстоятельство вызывало нарекания не только доктора Кларка, но и всех остальных — баронессы Лецен, короля Леопольда и принцессы Феодоры, которые давно уже упрекали ее в том, что ест она слишком быстро, а иногда и очень много, в особенности в позднее время. Другими словами, ей предписали довольно строгую диету и стали требовать от нее выполнения определенных правил при приеме пищи во время обеда и ужина.

К концу января 1836 г. принцесса Виктория снова окунулась в привычную и во многом рутинную жизнь Кенсингтонского дворца, вспоминая «не без грусти», как она сама впоследствии выразилась, о прежних веселых днях. В течение многих дней она практически никого не видела, не общалась со своими сверстниками и почти все свое время проводила в компании сэра Джона Конроя, которого она стала ненавидеть еще больше, его занудной супруги леди Конрой, двух его не менее занудных дочерей, Виктории и Джейн, а также давнего друга семьи Конрой, умной и несравненной леди Флоры Гастингс. Теперь она строго придерживалась предписанной ей диеты, которая была дополнена хлебом с маслом, постоянно занималась физическими упражнениями для рук и ног и часто выезжала на прогулки в близлежащие деревни к северу от Кенсингтона. Правда, иногда ее возили в те самые чудные места, которые она ранее посещала вместе с матерью. Так, например, однажды вечером в августе она отправилась в церковь Святого Георгия в Виндзоре и долго стояла перед надгробными плитами, с горечью глядя на ту из них, под которой покоился «прах ее любимого отца». При этом она с грустью думала о жестоких превратностях жизни, отнявших у нее любимых людей и вынуждающих терпеть тех, кого ненавидит.

Разумеется, даже в такой скучной и тоскливой жизни в Кенсингтонском дворце появлялись отдельные радостные минуты. которые нарушали тягостное существование и которые запомнились ей на всю оставшуюся жизнь. Так, она с огромным удовольствием посетила Аскот, с радостью побывала на званых обедах в Виндзорском дворце, где любила танцевать, а также получала удовольствие от любой возможности прогуляться по парку Хэмстед-Хит со своей любимой собачкой, которую еще совсем недавно наряжала как одну из своих многочисленных кукол. Кроме того, были еще незабываемые уроки музыки и пения с необыкновенно веселым, забавным и чрезвычайно остроумным Луиджи Лаблашем, от которого она была просто в восторге, слушая его с открытым ртом. Со временем она так привязалась к нему, что готова была заниматься пением не один раз в неделю, а каждый божий день. Она охотно обсуждала с ним на французском языке все перипетии музыкальной культуры, хотя не могла согласиться с его восторженным отношением к гению Моцарта. «Я ужасно современный человек, — записала она в своем дневнике, — и именно поэтому предпочитаю Беллини, Россини, Доницетти и т. д., однако Лаблаш придерживается другого мнения и понимает музыку более традиционно, чем я, и называет Моцарта "отцом современной музыки"».