Эндрю Миллер - Жажда боли

Заметив его смущение, женщины смеются еще громче. Одна из них поворачивается к нему спиной, задирает юбки и показывает ему свой помятый зад. Дот Флайер больше не хохочет. Она глядит на Джеймса, и в ее выражении есть что-то от Мэри, столь прям и пронзителен ее взгляд. Затем, словно наконец удостоверившись в наличии или отсутствии того, что ожидала увидеть, она удаляется в женский флигель, сопровождаемая своею свитою; грубоватая и жалкая сестринская община, землячество обреченных.

В самые темные и беспокойные ночные часы, в «кладбищенскую вахту», он тщится понять, что с ним сталось. Кто он таков? Безумец в сумасшедшем доме. Чужой самому себе. Ночью его сознание страдает невоздержанностью, а тело, случается, — недержанием. В бороде появились жесткие седые завитки. Руки трясутся, как у паралитика. Иногда по утрам он просыпается от такой страшной боли в ноге, что, если бы под рукой было оружие, он бы прикончил себя не задумываясь. Он живет в ужасе перед врачом, Вагнером, О’Коннором, всеми санитарами, включая даже тех, кто относится к нему по-доброму, ибо ничто так не расстраивает его, как доброта. Сердце его — открытая рана, и ее разбередила та женщина, дочь утопленника. Ее имя просачивается в его сны, словно вода в погреб. Она постоянно пребывает в его мыслях. И хоть Джеймс ее избегает, это имя он твердит одними губами, когда его, голого, загоняют в угол и обливают ледяной водой; когда прижигают волдыри, ставят банки; когда от какого-то снадобья его выворачивает на собственные колени, рвота жжет в носу, и ему кажется, будто он вот-вот извергнет собственный желудок. Дот, Дот, Дот. Какое прекрасное имя!

К своему удивлению, в своем отчаянии он обретает некое тщеславие. Просит цирюльника выбрить его аккуратнее, хотя бритва больно скребет по лицу и заставляет кожу гореть, точно пот его превратился в луковый сок. Он перевязывает волосы ленточкой, сплетенной из соломы, вычищает грязь из-под ногтей.

Однажды утром, когда колокол призывает выносить ночные горшки, в своей посудине он видит отражение другого человека. Не того, кем он был, но и не того, кем стал. Этот мираж показывает ему того, кем он мог бы стать; того, кто еще не родился, а быть может, никогда не родится. Человек, остановившийся в углу освещенной, переполненной комнаты, улыбается, и взгляд его, несмотря на безумие, спокоен. Лицо это преследует его неделями. Какие невероятные усилия следует ему предпринять, чтобы стать таковым? Он должен сбросить панцирь безумия, обрести обыкновенное мужество обыкновенного человека. К этому он не готов. Еще не готов. В своих молитвах, в своих настойчивых бормотаниях, обращенных к тому богу, что обслуживает сумасшедших, он просит отсрочки его милости, просит отложить спасение на более долгий срок.

— Господин Роуз, — говорит врач, — этого человека привезли к нам из России. Именно такой случай извращенных суждений я подробно описываю в своем «Трактате о Сумасшествии». Быть может, вам довелось его прочесть?

— Я о нем наслышан, — отвечает Роуз. — Каково его самочувствие?

— Он не буйствует. Думаю, постепенно мы его вылечим. Не желаете ли пощупать его череп, сэр?

— Нет, благодарствую. Что послужило причиной безумия?

— Причина не установлена. К безумию приходят разными путями, сэр. Одни наследуют его от родителя, другие приобретают как следствие лихорадки или удара по голове. Некоторые сходят с ума от любви или горя. От алкоголя. Религиозного исступления. Солнечного удара. От чрезмерного пристрастия к чтению, несвежего мяса или собачьих укусов.

— Он человек образованный?

— Думаю, да. Ты обучался грамоте, Дайер? Умеешь читать и писать?

— Да, сэр.

Роуз осматривает пациента. Держась на расстоянии, спрашивает:

— Он не заразный?

— Ни в коей мере, — отвечает врач. — А ежели он вам потребуется, мы приведем его в порядок. Будет выглядеть как подобает.

— В таком случае, думаю, потребуется. Правда, хотелось бы послушать, как он говорит. Мне важно услышать его голос.

— Говори, Дайер, — велит врач. — Ну-ка. И чтобы никаких твоих штучек.

— Я не знаю, что говорить, сэр, — отвечает Дайер. — Я не знаю, что хочет услышать от меня этот джентльмен. Я не умею вести беседы, сэр.

— Он происходит из какого-нибудь западного графства. Сомерсета или Глостершира. Человек, несомненно, образованный и когда-то вращался в приличном обществе. Если он не истинный джентльмен, то мог быть одним из тех, кто прислуживает джентльменам. Дворецкий, писец, модный цирюльник.