Лев Рубинштейн - Честный Эйб

— Мы не могли охранять его до бесконечности, подполковник. Мы и так снабдили оружием бывшего неприятеля.

— В том-то и дело, что «бывшего». Он ехал к нам. И если б доехал, то был бы с нами.

Вейдемейер выпрямился.

— Значит, Колмен ещё дышит… Прикажите взять тело с собой. Мы похороним Неда Снукса как солдата федеральной армии, павшего на посту. А Колмена мы найдём ещё раз и ещё десять раз, если понадобится!

— И расстреляем его, — добавил Белл.

— Как определит военно-полевой суд, — отвечал Вейдемейер.

Единственное место в Вашингтоне, где Линкольн чувствовал себя спокойно, был военный телеграф. Здесь не было ни секретарей, ни посетителей. По ночам под мерное потрескивание аппаратов Линкольн сидел и писал.

Лицо у него было напряжённое. Он писал, черкал, дописывал на полях, потом тщательно рвал бумагу и бросал её в корзину.

Аппараты издавали высокий звук, почти похожий на пение птицы. Телеграф был молодым изобретением. Ему было двадцать пять лет. Телеграфисты считали себя знатоками нового, сложного дела. На работе у них были загадочные, непроницаемые лица.

Аппараты передавали с войны цифры: «Потеряно 12 тысяч человек… точка… повторяем… 12 тысяч… отошли на две мили… точка… повторяем… две мили…»

«Маленький Мак» больше не командовал армией, но решительной победы не было.

Линкольн писал до полуночи и написанное клал в несгораемый шкаф. Ключи от шкафа всегда находились у президента в кармане. На рассвете можно было видеть, как Эйб не спеша направляется домой через деревянную калитку. Военный телеграф находился рядом с Белым домом.

В Белом доме все спали. Только Тэд, босой, в ночной рубашке, следил с верхней площадки лестницы, как папа прокрадывался к себе, стараясь никого не разбудить.

Однажды две чёрные руки ухватили Тэда в то время, когда он стоял на верхней площадке. Это был Джонсон.

— Ай, ай, масса Тэд, — тихо сказал Джонсон, — как же вам не стыдно не спать в пять часов утра?

— А почему папе можно не спать?

— Потому что ваш папа президент. Когда вы будете президентом, вы тоже не будете спать по ночам.

— Нет, Джонсон, — рассудительно сказал Тэд, — я никогда не буду президентом. Это ужасная возня.

— Жаль, — задумчиво проговорил Джонсон, — потому что, если б вы были президентом, вы освободили бы чёрных.

— Ты думаешь, что папа этого не сделает? — возмутился Тэд.

— Ах, масса Тэд, ваш папа сделал бы это, но ему не дадут.

— Кто это ему не даст? Он глава государства!

— То-то и оно, масса Тэд, что он вовсе не всё делает, что хочет. Ему не дадут все эти люди, которые присылают делегации: плантаторы из Кентукки, богачи из Нью-Йорка, торгаши из Чикаго, заговорщики, спекулянты, генералы, дипломаты, молодые джентльмены из богатых домов… Вы думаете, что им нужно освободить чёрных? Они и одного выстрела не сделали бы из-за чёрных. Им нужно набить карман!

— Папа их не боится!

— Ах, масса Тэд, ваш папа очень уважает законы… Он страх как боится поступить не по закону…

— Как же можно нарушать законы?

Джонсон вздохнул.

— Не нарушать законы, а менять их, масса Тэд… И позвать в армию чёрных. Тогда будет победа.

— Ты думаешь, что папа этого не понимает?

— Масса Линкольн, он всё понимает, — кисло сказал Джонсон, — но я готов держать пари, что он не подпишет такой закон, чтоб негров всех сразу освободили.

— Подпишет, — сказал Тэд.

— Извините, масса Тэд, я думаю, не подпишет. Я тоже кое-что понимаю в государственных делах.

— Держу пари на пять долларов, — запальчиво сказал Тэд, — что папа подпишет. Он… он уже начал подписывать!

— Откуда вы знаете, масса Тэд?

— А зачем он сидит по ночам на военном телеграфе?

Джонсон покачал головой.

— Он просто ждёт новостей с войны, масса Тэд. Впрочем, я готов идти в пари на пять долларов. Только я прошу вас улечься спать.

— Хорошо, Джонсон, пари на пять долларов! Но потом не виляй хвостом, что ты вовсе не имел в виду денег…

— Масса Тэд, — обиженно сказал Джонсон, — я не какой-нибудь банкир из Нью-Йорка, раз я проиграл, значит, я плачу. Но и вы, пожалуйста, потом тоже не отпирайтесь…

Но Тэд уже не слушал его. Он бежал в детскую, и его белая длинная рубашка развевалась, как знамя.

Многие в Америке думали так, как Джонсон. Многие думали, что у «черепахи Линкольна» не хватит решимости освободить рабов.