Явдат Ильясов: Стрела и солнце

— А Драконт?

— Др… раконт? Он… э-э… должно быть, с ними. Откуда мне знать, добрый человек?

— Ему письмо. Вот оно. Не потеряй. Никому не показывай. Отдашь в собственные руки.

— Хорошо, добрый человек.

— Получай. Тут десять драхм. Пригодятся, я думаю.

— О! Благодарю, гость. Конечно, пригодятся. Я не видел еще осла, которому не пригодились бы десять драхм. От души благодарю.

— Отправишься, как только откроют городские ворота.

— Слушаюсь. В гавани, у мола, привязана моя лодочка. Ветер, кажется, будет попутный. Через пару дней, пожалуй, доберусь до места.

— Будь здоров.

— Счастливо дойти, брат…

На горе Митридата с широких ступеней у входа в Белый дворец взметнулся к небу острый крик скифских вождей, явившихся в Пантикапей [1] Ныне город Керчь. , столицу Боспорской державы, по зову монарха.

Так, согласно туземному обычаю, они приветствуют солнечный восход.

Их пронзительный вопль разбудил Асандра.

Пытаясь уйти от настойчивых звуков нарождающегося дня и вновь окунуться в сонную пустоту, царь потуже натянул на голову одеяло, но покой отлетел уже прочь.

Грек беззвучно выругался. Проклятье! Почему стража позволяет всякому сброду горланить возле дворца?

Старик долго не открывал закисших глаз, лежал, со слезливой досадой ощущая тупую боль над бровями, вязкую горечь во рту и резь в животе. Отдых не освежил царя. Боже! Когда он избавится от мучений? Пожалуй, теперь уже никогда. Или, вернее, скоро. Ведь Асандру — девяносто третий год. Быть может, завтра он совсем не проснется.

Да, вот что значит старость. Разве Асандр думал о смерти, когда ему было тридцать лет? Тогда боспорянину и в голову не приходило, что он когда-нибудь умрет. Умереть мог любой другой человек, но только не Асандр.

Теперь старик с острой тоской вспоминал о юности, ушедшей безвозвратно. Жить! Все его существо упрямо сопротивлялось жуткой напасти, называемой смертью. Даже сейчас он не хотел верить, что уйдет в черную тьму, как все — как бесконечные вереницы людей до него.

Но холодный разум говорил: рано или поздно, хочешь не хочешь, придется покориться неизбежной участи. Эта мысль довела старика до бешенства… Он стиснул кулак и, рыча сквозь зубы, с горечью отчаяния потряс им над головой.

Асандр на миг представил себя трупом, вытянувшимся в каменном саркофаге… Нет! Пусть вечная боль в костях, пусть зловонная отрыжка — это все-таки жизнь.

Надо встать. Старик мог бы позвать рабов. Но, разъяренный слабостью, охватившей мышцы, а также для того, чтобы доказать себе, что он еще не совсем утратил былую силу, грек решил подняться без чьей-либо помощи.

Он весь напрягся, закряхтел и сбросил пушистые меха, доставленные от тиссагетов, с Рифейских гор [2] То есть от племен, обитавших на Урале. . Потом, стиснув дуплистые зубы, оставил постель, пинком отшвырнув соболей в сторону. Зашлепал босыми ногами по циновке, прикрывающей каменную мозаику пола, взял со стола круглое серебряное зеркало с подставкой в виде обнаженной женщины, с тревогой поднес к лицу.

Лицо Асандра.

Когда-то оно отличалось завидно гладкой, на редкость чистой кожей. Прямой нос, приятно очерченный рот, твердый раздвоенный подбородок и проникновенный взгляд боспорянина не давали пантикапейским девушкам спать.

Теперь это лицо обрюзгло, покрылось бугорками неистребимых гноящихся прыщей. Нос вздулся. Губы утратили прежнюю упругость, сморщились и беспомощно отвисли. Волосы — раньше черные до блеска, густые и вьющиеся, как мех ягненка, — побелели, сникли, упали на лоб клочьями жидкого дыма.

«Старость должна быть опрятной, привлекательной, и у людей принято ее почитать, — подумал боспорянин. — Но кто не отвернется с брезгливостью при виде меня? Любой мальчишка поймет, что над этой вот гнусной образиной Вакх, бог вина, и Скитал, бес распутства, потрудились куда больше, чем владыка времени Кронос…»

Вывернутые колени старика затряслись. Закружилась голова. Боспорянин схватил иссохшей рукой колотушку, ударил ею по медному диску гонга и повалился на ложе. Вбежала толпа домашних рабов и телохранителей, дожидавшихся за дверью, когда хозяин потребует их к себе.

Старику разжали челюсти, влили в рот приготовленное еще вечером сильно действующее снадобье. Он с облегчением вздохнул и забылся.

— Я говорил ему: не ешь мяса, — проворчал сердито придворный лекарь. Толстый, лысый, носатый, он стоял у окна и размешивал в серебряной чашке оливковое масло и толченый целебный корень.