Явдат Ильясов - Золотой истукан

— А, жадность, — кивнул Хурзад удовлетворенно. — Ну, я тебя сейчас насыщу.

Он что — то шепнул есаулу. Живо принесли из кузницы жаровню с пылающим углем, щипцы, бронзовый тигель. Хурзад покопался в сумке на поясе, вынул плоский слиток золота. Глаза у Сабри загорелись: может, Хурзад сменит гнев на милость, наградит, чтоб поощрить его честность?

Хурзад бросил слиток в раскаленный тигель. Через некоторое время золото, точно кусок желтого масла, подтаяло, осело, размякло — и растеклось сверкающей лужицей.

— Сейчас я тебя насыщу, — проворчал Хурзад зловеще. Он железной рукою стиснул снизу казнокраду челюсть — и Сабри, охнув, широко раскрыл рот. Хурзад взял щипцами тигель — и точным движением влил ему в рот расплавленное огненное золото.

— Все видели? — Хурзад отпихнул ногою судорожно бьющееся тело Сабри. — Не забывайте…

«Н — да, — подумал остолбенелый Руслан. — С этаким — не балуй. Никому спуску не даст».

— Ты еще не разучился ячменную водку пить? — обратился к Сахру грозный вождь. — Пойдем. Захвати всех своих.

— Беда мне с ними, — вздохнул он уже в шатре. — Вздорный народ. Расскажи Сахру, Бувайх, что случилось вчера, — кивнул Хурзад молодому человеку с тонким лицом, тонкими усами и тонкими руками.

— Э, тошно вспоминать. Нелепая история.

— Расскажи, расскажи! — загорелся Сахр. — Я любитель нелепых историй.

— Она, может быть, не столь уж нелепа, скорей, поучительна. Я работал с утра в новой башне. Внутри. Краски растер, развел на клею, делаю роспись по сырой штукатурке. Изображаю подвиги древнего витязя Рустама. (Руслан: «Должно быть, об этом витязе пела тогда Иаиль».) В башне прохладно, тихо, уютно. Вдруг вломился какой-то верзила, потный, усталый и злой, орет:

«Ишь, где укрылся! Хорошо ему тут. Ты бы пошел глину месить, таскать ее, бить». Я говорю:

«Зачем шумишь? Не надо». Люди на крик сбежались. Он — свое: «Отчего это мне не шуметь? Ты прохлаждаешься здесь, а я снаружи под солнцем жарюсь. Чем я хуже тебя?»

Я — ему:

«Я делаю, что умею. И ты делай, что умеешь».

Он вопит:

«Всякий олух, если только он не слепой, может кистью по стенке водить».

Кое- кто ему поддакивает:

«Верно, верно! Много ли мудрости в этой легкой мазне? Ты бы глину ворочал, узнал бы, что значит труд».

Тот горлопан, Гарпаг, хохочет. Этак нагло, знаешь, злорадно. С тупым превосходством. Доволен. Допек, мол, неженку. Я обозлился.

«Изволь, — говорю. — Вот тебе краски, вот тебе кисть. Работай. А я пойду глину бить».

Показал ему наброски углем на стене, растолковал, какую краску где положить.

— И неужто пошел глину бить? — улыбнулся Сахр недоверчиво.

— Пошел! А что? Экая невидаль. Я — самоучка. Прежде чем стать живописцем, тоже когда-то, еще мальчишкой, глину месил, таскал кирпичи. Любой человек в конце концов может научиться глину месить, если, конечно, он не безногий. Трудно, конечно, пришлось поначалу. Давно отвык. Ну, ничего, приноровился, освоился — и разошелся, не удержишь. Трудился весь день не хуже других. Видишь, мозоли на ладонях.

— А как этот, Гарпаг?

— Смехота! Сам весь обляпался краской — и росписи испоганил, запачкал. И меня же ругает, а? Избили глупца его же приятели: чтоб не сбивал с толку людей, не отлынивал от работы и другим не мешал. Бог с ним. Вот штукатурка подсохла — это похуже. Стены пришлось опять затирать, роспись заново делать. Ладно. Я не жалею, что так получилось. Я его понимаю, конечно: мало радости — глину месить, таскать ее, бить. Но всякий, кому легко смотреть со стороны, как трудится мастер-искусник, пусть попробует сам справиться с его работой.

— Всяк осел тащи свою поклажу, — жестко заключил Хурзад. — Ты, Бувайх, заменишь Сабри, мир его праху. А Манучехр… — Он угрюмо взглянул на Шауша. — Манучехр, Манучехр… Надоело мне слышать о нем. Вот что, други! Войско у нас теперь достаточно сильное. Есть оружие. И есть боевой задор. Левобережных «дехкан» мы всех растрясли. Не пора ли правый берег проведать?

— Ох, поясница… Ой! Не трогайте меня. Я болен.

— Лечение Сахра не пошло тебе на пользу. Потому что ты лжец, подлец и негодяй. Вот я тебя сразу вылечу. — Шауш встряхнул в руке увесистый батог. — Сорок плетей ты хотел мне дать ни за что, ни про что? Я щедрее — четыреста горячих всыплю. Эй, разденьте его, подвесьте за руки к балке навеса. Насмерть забью! — взревел Шауш, сатанея.

— Фамарь, детка, — жалостно ласкалась изможденная мать к своей молчаливой дочке. — Улыбнись же! Ну, улыбнись, родная. Что с тобою? Я тебя не узнаю. Испугали насмерть бедняжку, проклятые…