После усилия многих лет Польше удалось сформировать к этому времени регулярную армию, силою в 60 000 человек.
Русская императрица, чтобы покончить дело как можно скорее, решилась двинуть стотысячные силы. Большая часть этих войск, приблизительно две трети, должна была под начальством генерала Каховского наступать с юга, остальные, под командой генерала Кречетникова, действовать с севера и востока.
Противники господствовавшей в Польше партии примкнули к России и в Тарговицах образовали конфедерацию.
Силы были слишком неравны, а поляки вдобавок еще растянули свою оборонительную линию. Она была вскоре прорвана и Каховским, и Кречетниковым. Поляки дрались храбро. Местами успех доставался русским дорого, но результат все-таки не подлежал сомнению.
Русские с двух сторон подошли к Варшаве на несколько миль. Король, согласясь с большинством своих советников, отказался от дальнейшей борьбы и со всей армией присоединился к тарговицкой конфедерации.
Военные действия прекратились, господствующая партия сменилась другой.
Александр Васильевич был все это время поистине несчастным человеком. Одна война окончилась без него; другая подготовлялась, велась и завершилась тоже без него, а между тем оба театра войны он знал близко и заслужил на них блестящее боевое имя. Суворов рвался, как лев из клетки, подозревая всех в зложелательстве, интригах, подвохах.
«Постыдно мне там не быть», — писал он своему родственнику Хвостову, следившему по его поручению за всем, что происходило в официальных сферах в Петербурге.
В другом письме к Турчанинову Александр Васильевич говорил, что не может «сидеть у платья».
Стараясь выследить интригу, которая удерживала его в Финляндии, он пишет Хвостову, делая разного рода намеки и предположения. А между тем существовали резоны, по которым Александра Васильевича не приходилось посылать из Финляндии на польскую войну.
Во-первых, разделаться с поляками считалось делом немудреным, что и сбылось.
Во-вторых, в марте 1792 года шведский король Густав, смертельно раненный на маскараде одним шведским офицером, умер, а регент, герцог Зюдерманландский, был соседом ненадежным, особенно вследствие доброго его расположения к Франции.
В Финляндии требовалось усиленно продолжать оборонительные работы и держать наготове искусного и опытного инженера. Хвостов так и писал Суворову:
«По могущим случиться в Швеции переменам надеются на вас, как на стену».
Но Александр Васильевич не давал этому резону большой цены. Тут, на севере, только предполагалась возможность войны, а на западе она уже была решена; наконец, в случае надобности, его можно сюда из Польши во всякое время вызвать. По крайней мере, несмотря на шведские обстоятельства, он настойчиво, косвенным образом, напрашивался в Польшу.
«Пора меня употребить, — писал он Хвостову, — я не спрашиваю ни выгод, ни малейших награждениев, — полно с меня, но отправления службы… Сомнения я не заслужил. Разве мне оставить службу, чтобы избежать разных постыдностей и отойти с честью без всяких буйных требований».
Однако назначения в Польшу не последовало, и «буйные требования» дошли до того, что Александр Васильевич обратился через Турчанинова к самой императрице.
Государыня поручила Турчанинову отвечать, что польские дела не стоят Суворова, что «употребление его требует важнейших предметов», и для полнейшего успокоения просителя написала записку, которую и велела к нему отослать. Записка была короткая:
«Польские дела не требуют графа Суворова; поляки уже просят перемирия, дабы уложить, как впредь быть.
Екатерина » [15] Пешрушевский А. Генералиссимус князь Суворов.
.
Суворов угомонился, однако, не сразу и вынес за это время немало душевной муки. Недовольство его настоящим положением не держалось на одном уровне, а увеличивалось, уменьшалось, видоизменялось, смотря по напору обстоятельств и по внушению темперамента.
«Баталия мне лучше, чем лопата извести и пирамида кирпича», — пишет он Хвостову. «Мне лучше — 2000 человек в поле, чем — 20 000 в гарнизоне!» — жалуется он также и Турчанинову.
Последний указывает ему и ту выгодную сторону, что жизнь его, по крайней мере, спокойна.
Александр Васильевич возражает: «Я не могу оставить 50-летнюю привычку к беспокойной жизни и моих солдатских приобретенных талантов… Я привык быть действующим непрестанно, тем и питается мой дух… Пред сим в реляциях видел я себя, нынче же их слушать стыдно, кроме патриотства… О мне нигде ни слова, как о погребенном. Пятьдесят лет практики обратили меня в класс захребетников; стерли меня клевреты, ведая, что я всех старее службой и возрастом, но не предками и не камердинерством у знатных. Я жгу известь и обжигаю кирпичи, чем ярыги со стоглавою скотиною (публикой) меня в Петербурге освистывают… Царь жалует, псарь не жалует… Страдал я при концах войны: Прусской — проиграл старшинство, Польша — бег шпицрутенный, прежней Турецкой — ссылка с гонорами, Крым и Кубань — проскрипция… Сего 22 октября (1792) я 50 лет на службе; тогда не лучше ли кончить мне непорочно карьеру? Бежать от мира в какую деревню, готовить душу на переселение… Чужая служба абшид, смерть — все равно, только не захребетник…»
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу