Андрей Ветер - Волки и волчицы

— После того что ты совершил, твоя жизнь будет подвергаться опасности ежедневно. Став же гладиатором, ты будешь рисковать только в дни игр. А если ты сумеешь превратиться в лучшего, то тебе будут угрожать одни лишь царапины, мой друг, — он повернулся к сидевшим по другую сторону стола людям и выкрикнул: — Друзья, можно ли сделать из этого неотёсанного здоровяка хорошего бойца?

Кто-то, оценив мощную фигуру Теция, ответил со смешком:

— Мне думается, он может потягаться силой с самим Корбулоном [5] Г н е й Д о м и ц и й К о р б у л о н, брат Цезонии, жены императора Калигулы. Он был знаменитым полководцем, отличался огромным ростом и удивительной силой, которые вошли в поговорку. ! А драться можно научить каждого.

— Тогда поднимем наши кубки за новоявленного служителя арены! — воскликнул Трезубец и похлопал Теция по широким плечам. — Я даю ему имя, которое отныне он должен носить с гордостью, потому что для этого есть причина. Резатель — вот замечательная кличка! Да здравствует Карпус, то есть Резатель! И пусть его станут приветствовать зрители возгласом: «Карпе, Карпус! Режь, Резатель! Кромсай своих соперников без пощады!»

В ту же ночь Теций проследовал в обществе десяти гладиаторов в здание Большой Школы — одной из четырёх школ гладиаторов, имевшихся в Риме. Как только его отвели в пустую каморку, он упал на лежанку и мгновенно уснул, обессилев от недавних событий и выпитого в таверне вина. Погружаясь в сон, он шёпотом поблагодарил Трезубца за такое дружеское участие, не догадываясь, что Трезубец получит утром от казначея толстый кошелёк за то, что привёл вольнонаёмного бойца.

Антония пришла в себя лишь к вечеру следующего дня. Голова её гудела, по всему телу раскачивались тяжёлые волны, во рту её, казалось, сквозил сухой ветер знойной пустыни, а на сердце притаилось, сжавшись в отвратительный чёрный комок, нечто гадкое, зловонное и несущее дурное предчувствие. Поднявшись на локтях, Антония обнаружила сидевшую возле неё рабыню. Это была та самая девушка, что ухаживала за ней во время пьяного разгула, устроенного Траяном.

— Я чувствую себя омерзительно, Памфила, — вяло проговорила Антония, — и у меня такое впечатление, что я чего-то не помню. Давно ли я сплю? Что произошло?

Памфила стала рассказывать о вчерашнем, и скоро Антонии стало ясно, что она не помнила ровным счётом ничего, кроме факта самого застолья.

— Ты хочешь сказать, что Валерий совокуплялся со мной прямо у всех на глазах? Проклятый Рим! Мраморный свинарник!

— Половина собравшихся, моя госпожа, вела себя таким образом. В любви упражнялись все, у кого пьяное тело было ещё способно на это, — объяснила Памфила тихим голосом, в котором звучала печаль.

— И Траян нисколько не противился этому? О боги! До чего я дошла! Ладно уж такое происходило бы во дворце сумасшедшего Гая, или пусть я была бы сообщницей Мессалины в её оргиях… Как это случилось со мной?!

Антония всегда отдавала себе отчёт в том, что в ней кипел океан сладострастия, и время от времени он накрывал ее с головой, втайне от всех она сходилась с красивыми молодыми рабами. Но ни разу в жизни она не позволила себе распутства на глазах у людей, и теперь, услышав рассказанное Памфилой, она совершенно растерялась, не в силах справиться с поразившей её новостью.

— О Юпитер! Пусть бы я хоть воспоминания об этом сохранила, так нет! Я даже не знаю, как это было… будто ничего вовсе не произошло, словно не жила вовсе…

— Это далеко не всё… — снова заговорила Памфила, опустив глаза.

— Нет? Что ещё? Не вздумай только сказать, что я после всего отдалась любимому гнедому жеребцу Траяна! — воскликнула со слезами Антония.

Памфила была для Антонии гораздо больше, чем просто рабыня. Она была подругой, возможно, единственной настоящей подругой. Ни одна патрицианка не могла похвастать тем, что имела верного друга среди женщин своего сословия.

Так уж повелось у знати — не произносить ни единого лишнего слова в окружении себе подобных, чтобы не давать никому повода позлословить; не посвящать никого в свои замыслы, чтобы никто вдруг не предал. Люди знати не верили никому и подозревали всех. На что способен был пойти каждый из них, чтобы не слететь с лестницы благополучия вниз, ни для кого не было тайной. Мужчины, пользуясь своим положением, открыто обвиняли и казнили жён [6] Право на суд, которое отец семьи имел над своими домочадцами, было полное, и на его решение не могло быть апелляции. Он мог приговаривать даже к смертной казни, что официально делали лишь магистраты города. «Муж, — отмечал Катон Старший, — судья своей жены, и его власть не имеет границ: он делает, что хочет. Если жена совершила проступок — он её наказывает; если она выпила вина — он её приговаривает; если вступила в связь с другим — он её убивает». , а женщины тайно отравляли мужей. Отцы без стеснения уничтожали сыновей, братья отправляли в ссылки братьев и сестёр. Законы и нравы римского общества успели основательно укорениться, и не существовало такой силы, чтобы изменить их и предотвратить их стремительное распространение по всему миру.