Джеймс Купер - Моникины

Кроме того, можно предполагать, что долгое знакомство успело породить между ними достаточное доверие, чтобы ослабить воздействие фразы, которую какой-то остряк вложил в уста повесы: «Назначь меня своим душеприказчиком, отец; а кому ты завещаешь имущество, мне все равно».

Как бы то ни было, нет ни малейшего сомнения в том, что мой достойный предок оправдал это доверие со щепетильной добросовестностью человека, честность которого прошла суровую школу торговой этики. Маленькая Бетси получила воспитание, соответствовавшее ее положению в жизни; за ее здоровьем следили с таким вниманием, словно она была единственная дочь

короля, а не торговца модными товарами; ее нравственность блюла престарелая дева; ее ум был сохранен в его первоначальной чистоте; ее особу ревниво оберегали от происков алчных охотников за приданым; и, в довершение всех этих забот и хлопот, мой бдительный и верный предок, дабы предотвратить, насколько это дано человеческому прозрению, всякие случайности и превратности судьбы, позаботился о том, чтобы в день, когда ей исполнилось восемнадцать лет, она сочеталась законным браком с тем, кого он, надо полагать, считал самым достойным человеком среди всех своих знакомых, то есть с ним самим. Ввиду того, что обе стороны так давно знали друг друга, в особом обеспечении по брачному контракту необходимости не было. Благодаря щедрости, проявленной покойным хозяином во многих пунктах завещания, продолжительности периода несовершеннолетия наследницы и трудолюбию бывшего старшего приказчика, наша семья, как только отзвучало брачное благословение, вступила в неоспоримое владение четырьмястами тысячами фунтов стерлингов. Человек, менее щепетильный в вопросах религии и права, мог бы и не обеспечить столь надежно сиротку-наследницу к моменту истечения срока опеки над нею.

Я был пятым из детей, явившихся плодом этого союза, и единственным благополучно завершившим первый год своего существования. Моя бедная мать не пережила моего рождения, и только устное предание — главный хранитель архивов нашей семьи — дает мне возможность судить о ее душевных качествах. По всему, что я слышал, это была кроткая, тихая женщина, поглощенная домашними интересами и по своему темпераменту и образованию прекрасно приспособленная к тому, чтобы содействовать моему отцу в осуществлении его планов, направленных к ее благополучию. Если у нее и были причины сетовать (а что они были, есть полное основание полагать, ибо кто этого избежал?), она с женской преданностью скрыла их в священном хранилище своего сердца. И если досужее воображение иногда смутно рисовало ей счастливое замужество, совсем не похожее на то, что стояло перед ее взором в тусклом свете действительности, эти картины отзывались в ней лишь вздохом: их наглухо запирали в ларец, ключа от которого касалась только она сама, да и то редко.

Об этой подавленной и неприметной печали, — боюсь, иного названия для такого чувства нет, — мой превосходный и неутомимый предок, по-видимому, совсем не подозревал. Он предавался своим обычным делам, и менее всего могла бы прийти ему в голову мысль, что он не выполнил до мелочей долга в отношении своей подопечной. Если бы он поступил иначе, от его упущений больше всего пострадал бы ее муж и только он имел бы право жаловаться. Но так как ее муж и не думал высказывать подобное обвинение, нет ничего удивительного в том, что мой предок ничего не знал о чувствах своей жены до самого часа ее смерти.

Я уже говорил, что в период между десятилетним и сорокалетним возрастом взгляды преемника торговца модными товарами претерпели существенные изменения. С того времени, как ему пошел двадцать второй год, другими словами — с тех пор, как он начал зарабатывать деньги не только для своего хозяина, но и для себя, он перестал кричать на улицах: «Уилкс и свобода!» Уже в первые пять лет после его совершеннолетия никто не слышал от него ни звука об обязательствах общества перед слабыми и обездоленными. С той поры, как у него завелись свои собственные пятьдесят фунтов, он лишь слегка касался в разговоре обязанностей христианина вообще. Клеймить же людские безрассудства было бы черной неблагодарностью со стороны человека, который зарабатывал свой хлеб только благодаря им. Однако примерно в это время он начал с большой едкостью и уместностью поносить налоги. Государственный долг он возмущенно называл проклятием общества и зловеще предрекал распад этого общества вследствие повинностей и тягот, ежечасно ложащихся на и без того уже чрезмерно обремененные плечи торговцев.