Филипп Эрланже - Регент

Государственный совет, собравшийся в Фонтенбло у мадам де Ментенон, длился четыре часа кряду. Стало известно, что король отложил свое решение, к великой радости любителей давать советы. Принцессы говорили, что отказываться от такой «славы» — это безумие. Осторожный Нестор замечал, что договор о разделе обеспечивал Франции единство, и она могла быть спокойна за Лотарингию на западе, Ниццу на юге и, без сомнения, за Савойю. Он замечал, что Франция, и без того изнуренная войнами, должна будет тратить силы на поддержку Испании, этого обессиленного колосса. Другие бились об заклад, что союз Испании и Австрии будет означать для Франции шесть иностранных интервенций за столетие. Кто-то утверждал, что это — необыкновенная возможность для династии Бурбонов положить начало новой ветви именно в тот момент, когда они стали вершителями судеб Европы.

Когда король 16 ноября снова отправился в Версаль, Месье приехал в Сен-Клу и собрал приближенных в своем кабинете. Он стоял под большими часами, одетый более изысканно, чем обычно. Как только часы начали бить полдень, Месье объявил, что король Испании отныне будет зваться Филиппом V. Герцог Шартрский вместе с другими поспешил поздравить нового монарха, весь в смятении от подобного поворота судьбы. Возможно, Филипп втайне вздыхал: уж он-то не испугался бы веса такой короны!..

Адская машина была запущена, и страна за страной втягивались в войну: вот уже Франции приходится сражаться в Голландии, в Германии, в Италии. И снова герцог Шартрский ищет славы, мечтает о судьбе великого Конде или Генриха IV. Пустые мечты! Его величество совершенно не нуждается в пылком желании служить Отечеству.

В отчаянии принц горько рыдает в объятиях своей любовницы, которая родила ему сына через несколько дней после того, как на свет появилась его третья законная дочь, мадемуазель де Валуа.

Это совпадение задело надменную и гордую «мадам Люцифер». Во всяком случае, король казался сильно уязвленным и горько упрекал Месье за недостойное поведение Филиппа. Герцог Орлеанский, приводя в пример собственное супружеское рабство, возражал на это, что «праздность — мать всех пороков» и что нечего удивляться, если двадцатисемилетний молодой человек, взбешенный тем, что ему приходится проводить время в Версале, пока его сверстники получают награды на поле боя, ищет развлечений. После этой вспышки Месье отправляется в Сен-Клу и проводит там безвыездно несколько недель.

За это время жеманный принц сильно изменился. Возраст и строгие требования его духовника, отца Трево, заставили Месье задуматься о проблемах, которых он всегда избегал. Размышляя о смерти, он неожиданно для себя осознал обреченность собственной судьбы и понял, что тот же удел уготован его сыну.

Когда Месье наконец появился у короля, тот снова вернулся к больному вопросу. И тут же, в присутствии пораженных придворных, произошла шумная ссора двух братьев, которые бросали в лицо друг другу жестокую правду. Взбешенный Месье упрекал Людовика за унижения покойной королевы Марии-Терезы, которую заставляли сажать в свою карету Лавальер и Монтеспан; он припомнил брату, как простые крестьяне, глядя на проезжающий мимо королевский гарем, спрашивали, все ли эти три женщины королевы. И после того, как король подает такой пример, он еще смеет возмущаться супружеской неверностью! Лучше бы он держал слово, данное своему зятю, а не толкал того в пропасть! Месье добавил, что Филипп «обесчестил себя и возвысил свою жену», сочетавшись браком с незаконнорожденной дочерью Людовика, а когда король, вне себя от ярости, пригрозил лишить Месье содержания, тот лишь презрительно улыбнулся в ответ. При этом он стал таким багровым, что король, несколько успокоившись, предложил немедленно пустить ему кровь.

Вечером того же дня блестящая компания собралась за ужином в Сен-Клу. Месье, как обычно, на аппетит не мог пожаловаться. Когда подали десерт, он вдруг что-то забормотал, взмахнул рукой и, разбитый апоплексическим ударом, повалился на Филиппа, сидевшего справа от него.

Король в сопровождении всего двора появился в три часа утра. В покоях умирающего царило полное смятение, посреди которого несколько циников позволяли себе смеяться. Мадам рыдала, но не от горя, а от жалости к самой себе: «Никаких монастырей! Пусть мне не говорят о монастырях!»

У дофина, страдавшего несварением желудка и досмерти перепуганного, стучали зубы. Врачи громко спорили, не стесняясь присутствующих. Отец Трево, безуспешно пытаясь добиться от умирающего проблеска сознания, чтобы тот мог покаяться в своих грехах, жеманно повторял: «Месье, разве вы не узнаете вашего доброго маленького отца Трево? Разве вы меня не слышите?»