З. Фазин - За великое дело любви

Для своих юных лет он мог считаться достаточно толковым и уже немало знающим о жизни.

Знал — есть столица Петербург и есть Тмутаракань, есть дворцы и есть хижины, есть богатство, и есть такая нищета, не приведи господь. И хотя Яша мог убедиться: все это вместе увидишь в Петербурге — как свет и тьма, так и здесь одно без другого не существует, а все равно любил «Петра творенье». Сам-то вырос в деревенской глуши, а вот нравилась ему каменная прочность и живость городской жизни, хотя и хлебнул здесь немало лиха с того дня, когда его впервые оглушил грохот ткацких машин и втянула в себя и стала изматывать молодые силы подневольная фабричная маета.

От домика, где Яша сейчас находился, было рукой подать до текстильной фабрики заморского господина Торнтона, где сотни рабочих ткали добротные сукна, а сами жили впроголодь. С них, как и с Яши, там на каждом шагу драли штраф, а с Яши, кстати сказать, драли особенно — за строптивый характер, хотя работал он старательно и слыл искусным умельцем, за что бы ни брался.

И вот что важно: Яша был рабочим в первом поколении; до него в семье Потаповых, недавно только освобожденных от крепостного ига, не было фабричных: испокон веку в этой семье крестьянствовали, у земли жили. А он уже знал, что такое механика, станок, машина, трансмиссия, проходная будка, табель.

И этим знанием, к слову сказать, очень гордился перед односельчанами, когда наезжал в родные места. А к Яше там относились разно: одни завидовали, другие считали его непутевым; особенно недоволен был отец, слыша Яшины рассуждения про неправедные дела высшей власти и попранные свободы народа.

— Эка, натаскали тебя там, в Питере! А деды наши говорили — не будь грамотен, будь памятен. Нынче много грамотных, да мало сытых!

— Жизнь надо перепахать, вот и будут все сыты!

— Ишь ты! Жизнь? Я те, пострел, дам за такие кривотолки!

Это с таких-то пор всяким вольнодумством голову себе забивать! Отец сгреб бы сына за штаны да выпорол бы докрасна, но в голубых глазах у паренька зажигалось нечто такое в ответ на угрозу насилия, что отец не смел дотрагиваться до него ни рукой, ни ремнем, оставшимся от солдатской службы.

Как раз недавно Яша снова побывал дома, в своей деревне, но смешно сказать: побывал! Очутился он там не по своей воле.

Трудясь на ткацкой фабрике, он стал помогать питерским революционерам и мало-помалу так втянулся, что и сам уже не мог обходиться без встреч и общения с ними, а те скоро увидели — парнишка надежный и можно ему поручать даже серьезные дела. И вот нынешним летом Яше поручили отвезти тайные брошюрки и прокламации в Киев. Он выпросил отпуск на фабрике и отвез.

Пока киевляне снаряжали Яшу в обратный путь, его арестовали на квартире одного местного подпольщика и под конвоем отправили в родную деревню на жительство к отцу-матери. История неприятная, но поручение Яша выполнил и заодно повидал Киев — мать городов русских, в знаменитой Печерской лавре побывал, в золотистых водах Днепра искупался, живые каштановые деревья на улицах видел, а что он под арест попал и седоватый жандарм в голубом мундире ему допрос устраивал и что потом его по родной деревне под конвоем, как арестанта, водили до порога родительской избы, то на все будь готов, раз взялся по доброй охоте помогать революционерам. И Яша знал, на что шел. Могло быть и похуже, и очутился бы он за решеткой, как многие другие!

И сейчас, вспоминая это, Яша морщит лоб от мысли: ведь вот же, вся злоба самодержавной власти направлена против свободолюбивых людей, а они не боятся, идут на все жертвы; значит, можно же быть сильнее своего трудного времени, коли это нужно!

И тогда ничего не страшно, правда? Спрашивает Яша у самого себя и сам себе отвечает твердо: все можно вытерпеть, ежели до конца стоять на своем. Нелегко это. Яша и здесь отдает себе полный отчет. Крепись не крепись, а бывает страшно, а страх ой как подвести может.

Опять треск слышен в сенях, и кажется, то мороз ломится в дом, и в стоне ветра за окном Яша улавливает жалобу на холод и бесприютность обезлюдевших на ночь улиц, заваленных сугробами. Много снега выпало, и так рано, декабрь только начался.

А каково сейчас там, в родной Казнаковке? Снега, наверное, по самые крыши. Топят, конечно. Да что толку-то?

Как бесприютно чувствовал себя Яша в родительском доме, когда наезжал туда; особенно в этот раз все показалось убогим до невозможности; избенка, где он родился и жил до того, как податься в Питер на заработки, походила на замшелый трухлявый пень; горько было смотреть на рано состарившихся от лишений и горестей отца и мать, и даже вид отощавшей Жучки наводил уныние. Но главным было ощущение какой-то потерянности: он и здесь как отрезанный ломоть и в Питере еще не дома.