З. Фазин - За великое дело любви

Дело, считает граф, уголовное, а не политическое. Просто взять да выпороть тех мошенников и девок за скандал у собора, и дело с концом. Так и придется докладывать сегодня же государю!

Как министр юстиции, Пален отвечал за соблюдение строгой законности в империи, но не зря тот человек, прихода которого он сейчас ожидает, потом напишет о графе, что на свои обязанности граф смотрел как на «исполнение воли монарха». Того самого, что висит на стене прямо напротив Палена. И будто заранее предугадывая волю осиянного золотым блеском самодержца, Пален твердит:

— Выпороть, выпороть! Незачем, господа, придавать арестованным ореол борцов революции и защитников гражданских свобод, у нас и без того на носу два больших процесса этих мошенников и девок. Не стоило бы заводить еще и третий судебный процесс. Майн гот! Видит бог, как мне этого не хочется!

Итак, граф за порку. По законам это с недавних пор не позволялось, но свист розог еще слышался в помещичьих имениях, с крестьянами продолжали расправляться по-старому.

С графом не все согласны; хотя обсуждение инцидента у Казанского собора еще, по сути, не началось (где-то задержался тот чиновник, которого ждут, Пален особенно считается с его мнением), по глазам обоих прокуроров — Фукса и Поскочина и по сосредоточенному молчанию Фриша чувствуется, у них что-то свое на уме. Этот Фриш! Коварный человек, несмотря на свое кажущееся добродушие. Да и Фукс хорош. Никогда прямо в глаза не глядит.

То один, то другой вздохнет, промычит невнятное себе под нос. Назревает серьезный разговор, которого никто не хочет, а не избежать его. Да-с, действительно есть над чем голову поломать.

Версию об украденной хоругви принес Трепов, так ему будто бы доложили сотрудники его градоначальства. «Старый Ярыга» (такая кличка у него в городе) уцепился за вздорный обывательский слух, а дело-то посложнее, куда серьезнее.

За последние годы русская революционно настроенная молодежь задала много хлопот и жандармским, и полицейским, и судебным властям империи. Уже заканчивались в следовательских и прокурорских канцеляриях два огромных судебных дела о «преступной пропаганде в империи», и при участии самого государя намечались члены судебного «особого присутствия», которым и предстояло провести эти процессы.

— Заводить еще третье дело, о, это уж слишком! — твердил с досадой граф. — Сколько их взято на площади? Человек тридцать? О боже! В наступающем году государь надеялся все закончить и лично мне выражал такую надежду. И я заверил его величество, что преступная пропаганда в империи будет в самом скором времени искоренена. Что теперь я буду ему говорить, ума не приложу!

Тут прокурорский вельможа Фукс наконец изволил подать голос:

— Я бы их всех сослал на Сахалин! Всех до единого! И заблокировал бы наглухо остров нашими кораблями.

Шутит он, что ли? Или всерьез? Не разбираясь в прокурорских шутках и тонкостях, Трепов рубит сплеча:

— Тут, господа, дело в дурном влиянии Швейцарии. Оттуда идет все: и глупое это свободомыслие, и бунтарство, и прочее такое.

Выждав немного, пока эхо мощного генеральского голоса утихнет, Фукс пускает в оборот новую каверзу. Он хитрее лисы, Фукс этот! «Поганый Фуксенок» называют его в обществе за малый рост и дурной характер. Но в дальновидности, сообразительности ему не откажешь. Слывет, надо признать, человеком, умеющим из воздуха вылавливать то, чего еще никто другой не чует.

Ни один из господ, присутствующих за столом у Палена, не придал значения тому, что среди схваченных на площади оказался и юный рабочий, а Фукс прямо-таки мертвой хваткой вцепился в эту, как показалось остальным, несущественную подробность.

— Нет, господа, — говорит он, и все поворачивают к нему голову, чтобы видеть его: так глубоко погрузился прокурор в свое кресло. — Это, знаете ли, уже не прежнее «хождение в народ» с пропагандой. Это, знаете ли, скорее выход народа на улицу, на площадь, а отсюда недалеко и до марсельезы и до баррикад!

— Бог с вами, — несогласно морщится граф. — Хватили вы, сударь, позвольте сказать. Нет, нет!

— Отчего же нет, граф, — стоит на своем Фукс. — В Западной Европе рабочие вкупе с революционерами даже сотворили свой интернационал. Известен и их манифест, что скрывать!

Граф это знает и все же отрицательно качает головой — в России, считает он, ничего похожего быть не может.

Но, словно в поддержку Фукса, из III отделения прибывают новые сведения: на площади схвачено, кроме того мальчика, еще двое рабочих, немного постарше годами. Происходят они из крестьян и числятся крестьянами, но установлено, что они заводские.