Валентин Пикуль - Фаворит

— Павлика! Павлика-то мы все забыли…

Нашлись и горячие головы — призывали:

— Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, заодно уж и похмелимся… после вчерашнего-то!

В ту памятную ночь долго не могли уснуть дипломаты. Прусский посол фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:

— Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.

Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жалуясь на обострение процесса в печени:

— Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении с русским императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления англо-русской торговли, требует серьезного лечения.

Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:

— Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намерение похитить у Дании земли Шлезвига.

Французский посол Брейтель был в Варшаве — его заменял Беранже:

— Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет никаких прав для занятия русского престола.

— В самом деле, — добавил шведский посланник Горн, — положение ее чревато опасностями: она попросту лишняя.

— Как это лишняя? — удивился австрияк.

— Вене пора бы знать, — пояснили ему, — что в России уже два самодержца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу, готовясь занять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же царствовать, имея сразу двух претендентов на корону!

— Трех, а не двух, — поправил собрание француз.

— Простите, кто же третий? — удивился швед.

— Вы забыли о сыне этой женщины — о Павле…

Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил в Лондон депешу о русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: «Влияние Екатерины на дела в стране совершенно ничтожно».

Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мускулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал, что хорошо бы завести на Руси чулочные фабрики.

— Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.

— Вот и займись этим, друг, — Екатерина зевнула.

Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же дел не было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:

— Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от города отъедешь, и на одних петухов надежда…

Пусть Орлов спит — на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, справилась о базарных ценах на хлеб и мясо.

— Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един рубль. Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество. Курица же, самая жирная, стоит пятнадцать копеек.

Екатерина поняла: дороговизна царит страшная!

— А что самое дорогое? — спросила она.

— Кофе. Фунт бразильского — сорок копеек.

— А что самое дешевое?

— Сено! За целый воз берут гривенник…

— Благодарю, барон. И каждый день, включая и воскресенья, в это же самое время докладывать мне о базарных ценах на хлеб и мясо, а в зимнюю пору — о том, сколько дрова стоят. Идите…

Она сама вывела на улицу погулять собачонку. У лакейского подъезда, стоя на коленях, ее поджидал крестьянин. Будто закрываясь от дождя, он держал поверх головы прошение.

— Ведаешь ли, — спросила Екатерина, — что подавать челобитья в руки самодержавные всем жителям наистрожайше заказано?

— Ведаю. Но все едино нам погибать…

Назвался он конюхом Ермолаем Ильиным из села Троицкого, что под Москвою, а в столицу бежал тайно еще в апреле.

— Чего же ранее бумагу не подал?

— Не подступиться было. Да и дверей не знал твоих…

Екатерина сняла с головы мужика челобитную.

— О чем просишь тут власть вышнюю?

— Трех жен в могилу закопал… уж ты помоги!

— Отчего лишился ты жен? Умерли?

— Помещица замытарила… Аксютку зимой в пруд загнала — та померзла. Катеринку поленом дубасила нещадно, кипятком крутым ее шпарила, ажно мясо от костей отлипло, а Федосьюшку щипцами кузнечными жгла, от боли она младенчика выкинула, так и робеночка тово помещица на огороды забросила… Пошел я ночью подбирать его, а там, гляжу, свиньи его до косточек обожрали.

С другой стороны Мойки, из распахнутых окон дворца графа Строганова, донесся сладчайший голос итальянского певца Бонифаццо — он пел, встречая новый день, о любви и радости жизни. Тоскливо и безнадежно Ильин рассказывал, что его помещица отправила на погост 193 невинные душеньки.

— Хоть беги! Да ведь дале Руси не убегаешь…