Валентин Пикуль - Фаворит

— Плотник, плотник… Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь не верит мне. Тогда слушайте — я спою вам. Спою по-англицки.

— Этот парень не врет, — сказал Федор Ушаков.

Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с кучером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков проводил его долгим взором:

— Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяжные да лапотные, единой репой сытые…

На невской набережной устроили расставание.

— Свидимся ли еще? — взгрустнул Прошка.

— На морях люди чаще, чем на земле, встречаются…

Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи, где над кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.

Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!

Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал. Одинокий, наблюдал он, как через щели в ставнях сочился яркий свет наступающей весны… Историк пишет: «Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием».

Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:

— Спишь ли? Допусти до себя…

Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.

— Кому надобен я? — спросил в страхе.

А из-за дверей — голос бабий, воркующий, масленый:

— Да ты хоть глянь, как хороша-то я… утешься!

Потемкин бессильно рухнул перед киотом:

— Господи, не искушай мя, раба Своего…

Утром он получил записку. «Весьма жаль, — писала ему неизвестная, — что человек столь редкостных достоинств пропадает для света, для Отечества и для тех особ, кои умеют ценить его». Потемкин метался по комнатам, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые еще предстояло прочесть… Историк продолжает: «Некоторая знатного происхождения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная дама (имени коей не позволю себе объявить), ускоряя довершить над ним торжество свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил…» Одиноким глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии, словно призрак, мечется под окнами богатая коляска.

Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:

— Да пусти меня к себе… открой, я утешу тебя!

Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его повисла Прасковья Брюс, жарко целуя его…

Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:

— Форты сдались, и крепость пала.

— Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши…

В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на постели — войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах — худой овчинный тулупчик.

— Не слишком ли стеснил себя скудостью?

— Эдак забот меньше, — пояснил Потемкин.

Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее — это было сочинение Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:

— Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. — Потом сказал Потемкину, чтобы сбирался в Зимний ехать. — Без тебя возвращаться не велено, таково желание матушки нашей… Шевелись, братец!

Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий жгут, опоясала голову, скрывая уродство глаза.

Екатерина встретила отшельника строго:

— Наконец-то я вижу вас снова… Из подпоручиков жалую в поручики гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.

Правил он в полку должность казначейскую, надзирал в швальнях за шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого не взволновав, никому не нужная. А в трактире Гейденрейха, где всегда были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина: