Валентин Пикуль - Фаворит

Прошка был записан в первый чин «обученного тиммермана» (так звались плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали печурки, в котлах бурлилась каша со шкварками, от онучей и валенок отсыревших тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину: «Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота речей умных послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей воинских. Питер — городок немалый и похож на Соломбалу, а товары тут дорогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с морошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом обзаведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским…»

Прошка был послушным, но бить себя не давал:

— Я ведь из поморов — сам драться умею!

Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского аббата Госта об искусстве морских эволюции:

— Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию, сыщешь дом покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном благодарственным камер-фурьеру Рубановскому…

Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них винные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели, тенерифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского кадетского корпуса.

— Садись, — сказал он. — Выпей.

Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой даст — не сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще гардемарин — этот был Санькою Ушаковым.

— Сколько ж тут вас Ушаковых? — дивился Прошка.

— Сейчас третий придет — тоже Федька…

Спросили они Прошку — откуда он взялся?

— А я сирота… плотник… из Архангельска.

— Много жалоб на вас, на сироток эдаких.

— Это кому ж мы так насолили?

— Флоту Российскому, ядрен ваш лапоть, — отвечал капрал Ушаков. — Корабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.

Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет, рядом с ним десять других червяки жрут.

— Гробы плавающие, — ругнулся Федор Ушаков, закусывая тенериф редькою. — Топить бы всех вас с топорами на шеях… Эвон, сказывали мне, у султана турецкого флот превосходный.

— Так им французы тулонские мастерят…

Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое — Федор Ушаков и Александр Радищев.

Прошке выпало подле Радищева сидеть.

— Мундир-то у тебя какой службы будет?

— Я паж ея императорского величества.

— И царицу нашу видывал, значит?

— Вчера только с дежурства придворного.

Поморскому сыну было это в диковинку:

— Ну, и какова у нас царица-то?

— Обходительная, — ответил Радищев.

— А что ест-то она? Что пьет?

— Да все ест и все пьет… не ангел же!

— Эй, Настя! — гаркнули Ушаковы. — Тащи огурцов нам.

Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:

— Господи, никак, еще новый кто-то у нас?

— Сирота, — указал на него капрал вилкою.

— И я сиротинка горькая, — ответила краса-девица.

Пажи ее величества обрадовались, крича хором:

— Так вас обоих сразу под венец и отволокем.

— А кто он? — спросила Настя.

— Плотник.

— Фу, — отвечала девка. — На што мне его?

Федор Ушаков (не паж — моряк) хохотал пуще всех:

— Ой, глупа девка! Так не сундуки же он мастерит. Плотник-то корабельный. Ему ж фортуна посвечивает — в офицеры! Глядишь, и полвека не пройдет, как он в майоры выберется.

Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать под соленые огурчики.

— Вкусное вино, — похвалил Радищев.

— Чего ж в нем хорошего? — фыркнул Прошка.

— Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.

— Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.

— Ври, ври… — заметил Федор Ушаков (паж).

— …да не завирайся, — добавил Федор Ушаков (капрал). Прошка к нему лицом обернулся.

— Да ты сам-то плавал ли где, кадет?

— Уже до Ревеля и Гогланда бегал.

— Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди «янки-хаш» делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без вранья, что ваш мушкатель — дрянь…

— Наш плотник уже пьян, — решили пажи.

Прошка всерьез обиделся: