Валерий Осипов - Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

Бежать?..

А если догонят? Тогда пропало сразу все. Почему бежал? Чего испугался? Значит, виноват? В чем?

Он шагнул через порог. За его спиной полицейский быстро захлопнул дверь.

...Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов.

От дверей до окна,

И обратно.

Семь шагов.

От окна до дверей.

И обратно.

Так что же в конце концов произошло? Почему оказалась в квартире засада? Просчет? Ошибка? Но где? Когда? При каких обстоятельствах?

Вдалеке с характерным лязгающим звуком открылась и затворилась дверь. Шаги в коридоре. Медленные. Приближаются. Остановились. Поворот ключа.

Свет, гоня перед собой темноту, пополз по стене от дверей к окну и вошел в камеру в образе надзирателя с керосиновой лампой в руке. Стены, выйдя из мрака, придвинулись друг к другу. Сводчатый потолок выгнулся и опустился.

Надзиратель, с любопытством взглянув на арестованного, поставил лампу на стол и молча вышел. Снова поворот ключа. Стихающие шаги. Двойной звук далекой двери. Тишина.

Он посмотрел на принесенную лампу. Она вся вместе со стеклом была забрана в мелкую металлическую сетку. Внизу сетка крепилась к железной подкове, надетой на основание корпуса лампы. Концы подковы в виде колец соединялись маленьким висячим замком.

«Почему, - подумал он, - почему здесь даже свет за решеткой?»

Мысль работала отдаленно, лениво. Узнику в камере нельзя давать в руки стекло. Может перерезать горло, вскрыть вены. А следствию нужны показания.

Но ведь этот крошечный замок на лампе очень легко открыть. Достаточно гвоздя или куска проволоки.

Он полез было в карман куртки, но рука, скользнув, не нашла кармана на привычном месте. Он замер на мгновение и тут же вспомнил: его собственную одежду (куртку, брюки, рубашку, белье, ботинки) отобрали, когда привезли в крепость. Сейчас на нем было грубое, почти негнущееся белье, похожий на армяк суконный халат и какая-то странная обувь - что-то вроде старых стоптанных сапог с обрезанными голенищами.

Решетчатая тень посаженного в проволочную клетку пламени на ближней от лампы стене была обозначена отчетливо и мелко, на дальней - колебалась расплывчато, крупно. «Огонь за решеткой, - еще раз подумал он. - Его тоже арестовали, тоже посадили в одиночку...»

Струйки копоти, выбираясь на свободу через мелкие ячейки металлической сетки, кудряво завивались к потолку. Угрюмый низкий свод давил на светлячок пламени своей каменной тяжестью, и казалось, что светлячок страдает, мучается от этой тяжести, колеблется, вздрагивает, мечется то в одну, то в другую сторону.

«Что-то напоминает эта коптящая лампа, - подумал он. - Что-то связанное с церковью. Похороны, отпеванье...»

Кадило. Правильно - кадило. Когда во время службы из него кудрявится сероватый дымок.

Он вспомнил отца. Илья Николаевич умер в прошлом году. Отец не пережил бы его ареста. Это был бы крах всей его жизни, всей службы...

Отец. Строгое, сосредоточенное лицо, высокий лоб, плотно сжатые губы... От отца впервые были услышаны имена Добролюбова, Чернышевского, Писарева, отец выписывал все передовые журналы, читал детям стихи Рылеева и Некрасова. Неужели отец не понял бы тех причин, по которым он, Саша, оказался здесь, в камере Петропавловской крепости?

Понял бы, понял! Одно дело - служба, мундир чиновника министерства просвещения, а другое - судьба самого Ильи Николаевича, вышедшего из народных низов, выросшего на революционных демократических идеях передовых людей России. Нет, не случайно давал отец читать лучшие книги русских писателей и ему, Саше, и Ане, и Володе. Отец сознательно воспитывал в них, в детях, общественное начало, развивал гражданский образ мыслей и чувств.

А мама? Разве смог бы он, Александр Ульянов, в свои семнадцать лет, когда он приехал в Петербург из провинциального Симбирска и поступил в университет, разве смог бы он так сразу войти в лучшие студенческие кружки, так коротко сблизиться со многими образованнейшими людьми столицы, если бы не мама - добрый гений всей их семьи, светлый ангел его, Сашиного, счастливого детства? Именно маме, ее влиянию на становление его характера, ее возвышенной и чистой душе обязан он, Саша, своим ранним общественным созреванием. Всю себя ежедневно и ежечасно отдавала мама воспитанию детей. Всю свою жизнь она подчинила образованию и глубокому развитию каждого из них. Мама, пожалуй, сделала все предельно возможное, что можно было только сделать в Симбирске, чтобы дети с ранних лет приобрели высокие и светлые взгляды на назначение человека в обществе, устойчивые и твердые гражданские убеждения.