Карен Харпер: Королева

— Я… я просто никак не могу прийти в себя после всего этого, — проговорила Мод, обращаясь и к отцу, и ко мне. — Наверное, она задела юбками огонь в очаге. — Мод сидела на корточках в нескольких шагах от меня, заламывая руки. Ее промокшие юбки были перепачканы сажей и бурым речным илом, из голубых глаз, обрамленных длинными ресницами, на нежно-розовые щеки капала слеза за слезой. — Я шла к ней в гости, подошла уже к самому дому, и тут услышала крики. Потом Сесилия выскочила во двор — куда ж деваться. Мне думается, она пыталась сбить пламя и ударилась головой о каменный очаг. Видит Бог, я старалась помочь ей затушить огонь, катала ее по земле. Но она от боли и страха потеряла голову и помчалась к реке. А там ветрено, вышло только хуже. Я… Сесилия прыгнула в реку. Наверное, она умерла не от ожогов, а от того, что захлебнулась в воде, хотя я сразу же попыталась ее вытащить, — упокой, Господи, ее душу.

Отец невнятно пробормотал, что на все воля Божья. У меня же осталось убеждение, что, будь я тогда на месте, уж я бы затушила пламя.

В тот день что-то умерло во мне — говоря по правде, умерло мое детство. А было мне тогда десять лет. Я очень сердилась на Бога за его волю, а еще пуще на отца — за то, что он больше старался утешить Мод Викер, а не меня.

Через четыре месяца мистрис Викер стала моей мачехой. Ей минуло тогда восемнадцать лет, и она была одной из шести дочерей человека, который оплетал для моего отца ульи прочной ивовой лозой, вымачивая тонкие прутики в реке, чтобы придать им нужную гибкость. Мод неизменно привозила нам в тележке готовые ульи и громко смеялась над теми глупыми историями, которыми угощал ее отец. Мама слушала и лишь воздевала глаза к небу. Единственное, что мне нравилось в новой женитьбе отца — они с мачехой ссорились только на словах, да и те были медовыми. Отец ни разу не поднял руку на вторую жену, хотя нрав у нее оказался тяжелее, чем у моей мамы.

Мод могла быть злой, но это видела только я одна. Я росла, молча снося ее приказы и выговоры, а нередко — щипки и шлепки (если отца не было дома), и начинала задаваться вопросом: не была ли моя мачеха в доме, когда на маме загорелась одежда, а не просто подходила к нему, как она сама утверждала? В тот день Мод поставила во дворе два улья, а в грязи сохранились свежие следы от тележки. Но такие следы остались и на пастбище, словно тележку катили к реке. Однажды я спросила у Мод, как это вышло — ведь таким путем она не могла вернуться к себе домой, — и она ответила, что просто бродила вокруг, чтобы вернуться попозже и не получить от своего отца новой работы. Я не стала спорить, потому что и сама часто делала точно так же. Однако в день маминой смерти, вечером, я подметала в доме и нашла у очага зеленую, как ивовые листочки, ленту — Мод Викер обожала украшать свои желтые кудри такими безделушками.

Эту ленту я хранила в своей шкатулочке вместе с засушенными цветами. Там же (чтобы Мод не забрала его себе) лежал красивый вышитый кошелек, который подарила мне леди Барлоу, хозяйка Дартингтон-холла. Леди Барлоу сказала, что это — подарок мне за то, что я помогала ее дочери Саре, когда та слушала уроки вместе со своим старшим братом Перси. Бедняжка Сара временами могла передвигаться только в кресле на колесиках, изо рта у нее вываливался язык, а тело сотрясалось от приступов болезни. Я обычно помогала ей удерживать перо и записывать слова на бумаге, держала перед ней книгу, чтобы Сара могла читать. Но голова у нее была светлая, и она горячо, как и я сама, стремилась к учению.

В той же шкатулочке, которую я старательно прятала в густых колючих зарослях на заднем дворе, хранились два гладких камешка из реки Дарт — я нашла их возле того места, где умерла мама, — и еще листик клевера с вересковых пустошей: он рос в круге, где водили хоровод феи, пока их не спугнул один из призрачных адских псов. Всякому в нашей округе было известно, что нельзя выходить на эти пустоши ночью. Мне самой подчас мерещилось, что крики чаек в наплывающем тумане — это вопли грешных душ, скитающихся по пустошам и торфяным болотам. В этой же шкатулке хранилось и мамино гранатовое ожерелье, но Мод выпросила его у отца, когда родила ему второго ребенка, на этот раз девочку. Я души не чаяла в ее малышах, Саймоне и Амелии, пока они были невинными ангелочками. Позднее они стали такими же, как и их мать, — закатывали истерики всякий раз, когда хотели что-нибудь заполучить.

И все же я не испытывала к своим единокровным брату и сестре такой неприязни, как к Мод. В том, что делала она, их вины не было. Скорее мне было жалко их, как и отца, который превратился в покорного барашка и с явным удовольствием пожинал то, что посеял. Несомненно, Мод (которую я упорно, несмотря на крики и ссоры, называла не мамой, а «мистрис») заставила бы меня целыми днями работать вместо нее, если бы лорд и леди Барлоу не заплатили отцу за то, чтобы я прислуживала Саре. Они и не догадывались, что я охотно помогала бы ей без всякой платы — ведь я, прислуживая, и сама выучилась читать и писать.