Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая

— Купе-ец! — усмехнулся он, подумав о Сергее.

Он привязал коня к столбу, возле кузни, а сам заглянул под тенистые ветви кладбища.

Невдалеке от входа среди орешника два креста возвышались над двумя рядом лежавшими, заросшими травою могилами.

Степан снял шапку и постоял, не зная, что дальше делать. Посмотрел на тяжелый дубовый крест в изголовье отца.

— Батька, здорово!.. Вот я и воротился, — сказал он.

Но батька не отозвался. Только свистела в кустах за могилой какая-то пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его дома… Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед самим собою, помял в руках шапку и, повернувшись, взглянул на тоненький, маленький, чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг подножья его завился вьюнок повилики и виднелись в траве два-три колокольчика. Степан вспомнил старушку, с ее любовью к цветам, и сразу вокруг потеплело и ожило, улыбка чуть засветилась в суровых глазах атамана… С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку, а матери никаких слов не было нужно — одна только ласка… Степан стал на колени перед ее могилой и лбом коснулся земли, словно ей на грудь, как когда-то давно, положил свою голову…

Казалось, вот-вот услышит он вздох матери. Как часто слышал он эти вздохи, когда отец был в походах! Вот-вот прошепчет она молитву или тоненьким голосом начнет созывать цыплят, кидая им горстью кашу, а не то заведет старинную украинскую песню, привезенную с далекой Черниговщины, откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю:

Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев ее навеки запал в его сердце. Он помнил, как мать баловала его! Вот садит она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает в миске, дует в ложку, а сама приговаривает веселые столетние приговорки о варениках да галушках, о коржах да пампушках…

Степан забылся, приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери, и вдруг услыхал крики и ржанье многих коней. Войско его давно прошло мимо станицы. Что же стряслось? Неужто московская рать? Или, может, Корнила расставил сети…

— Стенько! Стенька! Степан Тимофеич! — услышал он голос Фролки. — Где ты?

Степан вышел с кладбища.

— Что там? — тревожно спросил он.

— Запорожское войско. Боба пришел с казаками.

— А ты как узнал, что я тут?

— Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал.

— Ты научил его, что ли?

Фрол усмехнулся.

— А что же, Степан, — душевно сказал он. — Зачем крови меж братьями быть? Сережка тебе не враг. В обиде он — верно, а все же не враг. И сохи не станет более ладить.

— А где кузнецы?

— Кузнецы в Кагальник сошли… Ну, идем… Я тоже, бывает, хожу на могилки. Тишь, птахи поют, — сказал Фрол.

Степан поглядел на него.

— Я не за тем, — сказал он, почему-то вдруг застыдившись, что был на могилах: не захотел равнять себя с братом.

— Я ведаю — ты не за тем, — просто ответил Фролка.

— А за чем?

— За родительским благословеньем… Ить дело затеял какое! Нельзя без того…

— Дурак! — оборвал Степан. — Ну, пойдем.

Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом.

За станицей в степи бродили сотни заседланных коней. Боба с Наливайкой и с ближними казаками сидели уже в курене Фролки. Табачный дым валил из окошка, как из трубы. По улицам и над берегом Дона кучками собрались запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни.

Степан шел, размахивая руками, широко расставляя ноги. Фролка, чуть приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к брату.

— Брось, не серчай. Я ведь так…

— Да уж ладно, чего там! — застенчиво отозвался Фролка. — Иди к столу, тебя ждут. Я коня поставлю…

— Чи здоров, Стенько! — крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. — Четыреста конных привел тебе в допомогу!

Казачье войско шло с Дона на Волгу по Иловле. Неширокая река была переполнена челнами и ладьями. Вдоль берега двигался конный и пеший люд, скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком.