Явдат Ильясов - Черная вдова, Ильясович

Часть татар спешилась.

– Руки назад!

Толпа тревожно колыхнулась.

– Не бойтесь, – проворчал коренастый степняк с тяжелой секирой в опущенной руке. – Считать будем. Разбирайтесь по десять. Живей!

Курбан, упорно лезший вперед, чтоб привлечь внимание Бурхан-Султана, попал, конечно, в первую десятку. У Курбана – заслуги; мулла должен вспомнить, заметить, замолвить словечко перед Чормагуном. Пусть наградит, приблизит к себе.

Тут, брат, не зевай. Сейчас, наверно, будут кормить. Надо раньше других успеть к горячему котлу – у татар тоже мало еды, вряд ли хватит на всех. Курбан – хитер. Его не проведешь. Свое не упустит. Так-то, глупый Умар. Не хочешь со мной? Подыхай! Зато отец твой нигде не пропадет. Он человек расторопный.

…Их выстроили на дамбе. Сверкнула секира.

Сосед Курбана покатился вниз, шлепнулся в стоячую воду. В прозрачной толще расплылась алым облаком кровь. Татарин подступил к трубачу.

– Ты что? – заорал Курбан. – Ты не должен…

– Смотри-ка, – вскинул брови степняк. – Этот мозгляк мне указывает, что я должен, чего не должен.

Удивленный, он снизошел до краткой беседы с жертвой.

Курбан крикнул:

– Не смей трогать! Я – ремесленник. Ведь вы их щадите?

– Ремесленник? Какое дело знаешь?

– Трубач! Трубач, музыкант!

– А-а. – Татарин сплюнул, перехватил поудобней рукоять секиры. – Таких у нас много.

– Я – хороший трубач. Лучший в Айхане.

– Стой смирно, верблюд! Не дергайся. Трубач, ткач, палач. Будь ты хоть придворный врач! Всем конец.

– А как же клятва?! Ведь Чормагун…

– И ты – поверил?

– На войлочных идолах…

– Это наши идолы, не ваши. Своих не накажут за ложь. Они смеются над вами.

– Я тоже не чужой. Я свой. Я – за вас. Спросите у муллы. Он скажет, Бурхан…

Татарин взмахнул обоюдоострой секирой.

– Султан-а-ан! – завыл трубач, закрыв глаза, мотая запрокинутой головой, отчаянно топая, хлопая ладонями по бедрам. Удар! Больше ему не пришлось кричать. Успокоился. «Его голова, – как говорится в стихах о Лукавой царевне, – избавилась от всяких забот».

– Скорей, скорей! – торопил Чормагун.

Татары действовали топорами быстро, сноровисто, проворно, точно поленья раскалывали. Трупы легко скользили по откосу, густо облитому красной жижей. Внизу, на дне, как в сточной канаве на бойне, в груде мертвых судорожно копошились живые.

Конные монголы добивали раненых стрелами.

– Не тратьте стрел, дураки! – обругал их Чормагун. – И так подохнут. Захлебнутся.

Пленные вопили:

– Бурхан-Султан!

– Отец! Как же так?

– Спасите!

– Остановите этих зверей!

Священник, бормоча молитву, медленно провел, ладонями по жесткому лицу, опустил их – будто смыл ответственность, потупил глаза – и отвернулся.

– Не надо. Забудь. – Чормагун стесненно вздохнул, покачал головой.

Бедный Орду. Когда ты повзрослеешь?

Орду – недовольный:

– Почему не надо?

Они сидели вдвоем в пустой, подчистую ограбленной комнате, отдыхали после сытной еды, добытой в дворцовых кладовых. Правда, ее не достало на всех, зато Орду и Чормагун хорошо подкрепились перед дорогой.

Воитель медлил с ответом.

Итак, Айхан взят. Жителей извели. Башню, где укрылась горсти упрямцев, густо обстреляли, набили снизу обломками ворот, зажгли, крутили, рушили тараном пока не обратили в груду дымящихся глыб. Никто не вылез, не ускользнул. Приказ исполнен.

Отчего же угрюм Чормагун?

Добыча мала? Перепадало и меньше. Воин – охотник. Добыча – дичь. Не всегда охота удачна.

Все-таки золота, серебра, ковров добротных, мехов булгарских во дворце набралось изрядно. Сохранили и женщин Айханских – самых красивых, молодых. Есть с чем предстать перед ханом Джучи. Беспокоит другое. Тягуче охая, уныло ковыряя в черных зубах острой палочкой из слоновой кости, старик размышлял о дальнейшей судьбе татар.

Не по зубам эта страна монгольскому войску.

Айхан испугал Чормагуна. Что из того, что большинство осажденных вышло с повинной? Сдаются слабые. Они не опасны. Опасны те, которые не сдались. Даже мертвые они страшнее покорных живых.

Пока есть люди, предпочитающие смерть плену – пусть их будет лишь десять на тысячу, – говорить о полной победе над тем или иным народом – глупая самонадеянность. А ведь их не десять на тысячу. Больше. Гораздо больше. С тех пор как началась воина в Туране, не помнит Чормагун ни одной, даже самой захудалой крепости, кроме обманутой Нур-Аты, что сложила б оружие без сопротивления.