Даниил Мордовцев: Москва слезам не верит

— Перекрестись, сынок.

Мальчик перекрестился.

— Вымай один жеребок.

Тот вынул. «Вынутым» оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:

— По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана [11], который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана [12], младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.

— А! Махмет-хан!.. — обрадовался княжич. — Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.

И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.

Настало время, и московские рати, предводительствуемые бояром Шестаком-Кутузовым, обложили Хлынов.

Шестак-Кутузов горячо повел дело. Чтобы взять укрепленный город «на вороп», необходимо было иметь осадные приспособления: и каждой сотне ратных людей он приказал плести из хворосту высокие и прочные плетни, которые заменяли бы собою осадные лестницы.

И ратные люди принялись за дело. А всякое дело, как известно, спорится то под песни, то под вечную «дубинушку», которая так облегчает гуртовую работу, особенно при передвижении больших тяжестей.

И вот уже с поемных лугов доносятся до слуха запершихся в стенах хлыновцев московские песни. Со всех сторон пение... От одной группы ратников несется звонкий голос запевалы, который, указывая топором на городские стены, заводит:

А хор дружно подхватывает:

От другой группы работавших ратников доносилось:

От третьей неслась плясовая:

— Ишь охальники! — ворчали стоявшие на городских стенах хлыновцы. — И соромоти на них нету.

— Какая там соромота у идолов толстопятых!

— Погоди ужо, я вам! — грозил со стены огромным кулаком Микита-кузнец. — Ужо плюнет вам в зенки кума Матрена! — разумел он свою пушку.

Вдали, на возвышении, господствовавшем над местностью, белелась палатка московского воеводы.

Шестак-Кутузов, сойдя с возвышения, подходил с своими подначальными к городским стенам, как раз там, где стояли на стенах хлыновский воевода Оникиев с атаманами Лазоревым и Богодайщиковым. Вдруг он в изумлении остановился.

— Да никак это калики перехожие, что на Москве у князя Щенятева, а опосля и у меня гащивали! — сказал он, всматриваясь.

— Да они же и есть! — говорили московские вожди. — И вся Москва спознала бы... Ах, идолы! Они и есть. А токмо тот, что был слепым, теперь зрячим объявился. Так вот они кто, аспиды.

— Здорово живете, калики перехожие! — закричал им Шестак-Кутузов.

— Твоими молитвами, боярин, — отвечал Пахомий Лазорев.

— Примайте нас в гости, как мы вас на Москве примали, — сказал Шестак-Кутузов.

— Милости просим нашей бражки откушать да медку сычёново, гости дорогие, — отвечал воевода Оникиев.

— Да я не Христос, чтоб войти к вам «зверем затворенным», — сказал Шестак-Кутузов.

— Войдем, боярин, и так, — проговорили своему воеводе московские вожди.

И они стали обходить вокруг стен, высматривая, где удобнее будет идти «на вороп».

Между тем рядом с отцом на стене показалась Оня.

— Батюшка-светик! Что же это будет? — говорила она, ломая руки.

— Что Бог даст, дочка, то и будет, — отвечал тот.

Со стены видно было, как с московских судов, причаливших к берегу Вятки, ратные люди выкатывали на берег бочки со смолою, а другие складывали вдоль берега кучи сухой бересты.

— Вишь, идолы, сколько березоваго лесу перевели для бересты, — сказал Лазорев.

— Для чего она, батюшка? — спросила трепещущая Оня.

— Нас жечь-поджигать, Онисья Ивановна, — отвечал Лазорев, и энергичное лицо осветилось светом ласковых глаз.

Оня упала перед отцом на колени и сложила, точно на молитву, руки.

— Батя! Батюшка! — молила она. — Смири свое сердце! Пощади родной город, пощади нас, твоих кровных!.. Пропадет наш милый Хлынов!.. И дедушка Елизарушка говорит то же... ох, Господи!

...Так говорила хлыновская Кассандра [13], предвидя гибель родного города. А это предвидение внушил ей хлыновский Лаокоон [14], старец Елизарушка-скитник. Да вот он поднялся на городскую стену и сам...