Даниил Мордовцев - Тень Ирода [Идеалисты и реалисты]

Эх ты, травынька сухая, что сухое перекати-полюшко! Несет тебя, травынька, ветром по полю, от Ардатова до Саратова, как и меня бродягу вольного, бродягу вольного, сироту горького...»

«Эх ты, полоса, полосынька, полоса несжатая! Кто пахал-боронил тебя, зерном сдабривал? Эх ты, рожь высокая, колосистая-колосистая, золотистая! Жинал я тебя до поту, нажинался до одури, наедался лишь не досыта, напивался не допьяна...»

— Ох, спинушку разломило, матушка! Потом глазыньки заливаются...

— Жни, дочушка, жни — дело наше крестьянское, невольное.

— Ох, матушка, головушка болит, от солнышка она разрывается.

— Жни, дочушка, жни, — полоса-то велика, несжатая...

— Бог в помочь, люди добрые!

— Спасибо, родимый.

— Чье жнете?

— Барское, батюшка.

— А чьих господ?

— Левиных.

— Левиных? Пензенских?

— Саранских-пензенских.

— Герасима да Василья Левиных?

— Их, батюшка.

Девушка, жавшая рядом с матерью, вся загорелая — загорелая так, что не только лицо, руки, шея, но и спина, и молодые, крепкие, «молоком набитые» груди (жала она в одной сорочке, спустившейся с плеч) казались темно-коричневыми, особенно там, где рядом проглядывало белое, не тронутое солнцем тело, — девушка, взглянув пристально на прохожего и вслушавшись в его голос, точно обомлела, глаза расширились, серп выпал из загорелой руки.

— Али не признаете меня? — спрашивает прохожий.

— Нету, родненькой, не признаем, — отвечает мать.

Прохожий смотрит в глаза девушке.

— И ты, Дарьюшка, не признаешь?

— Ох, матушка!

Девушка стыдливо закрыла рубашкой голые груди и плечи.

— Не признали Яшку беглого?

— Ох, Яшенька, родненький! Откелева Бог несет?

— От Саратова до Ардатова, от Ардатова до Горбатова, от Горбатова до Воронежа, от Воронежа до Царицына, от Царицына — к черту, к дьяволу...

— Ох, родименькой! Куда ж ты теперь?

— На Волгу... души губить...

— Христос над тобой! С нами крестная сила.

— А что, Дарья, замуж не сдали еще, в некруты-то?

Девушка молчала, не смея поднять глаз.

— Нету, не сдавали еще, — отвечала мать.

— А барин на барщину, на поночную работу не брал?

— Бог помиловал.

— А за меня, Дарьюшка, пойдешь теперь, за бродягу, за разбойника-душегуба?

Он выпрямился. Широкая волосатая грудь, широкие плечи и все тело сквозило чрез дырявые лохмотья, которыми он был прикрыт.

— Что? Али не цветно платье на мне? — сказал он горько. — Али не соболья шапочка, не шелкова подпоясочка? Али сапожки не сафьянные?

— О-о-охо-хо! — вздыхала мать.

Дочь мрачно молчала.

— Али я не сокол? Али я не ясный? Али перушки у сокола ощипаны, али крылышки подрезаны? — продолжал бродяга. — Нет, не поймать тебе, ворона, ясна сокола!

И он погрозил кому-то кулаком. Девушка со страхом взглянула на него.

— Что, Дарья? Али не люб я? Али не поважен в этих ризах? А были и на мне ризы боярские, да острог-тюрьма все повытрясли. Только я не кручинюсь, на Волге все добуду...

Он подошел к самой девушке и положил руку на плечо ей.

— Ну, Дарья, — глянь в очи.

Девушка глянула прямо, глубоко.

— Теперь пойдешь за меня?

— Пойду!

Мать всплеснула руками.

— Поцелуемся же в первый раз.

Девушка без слов обвилась загорелыми руками вокруг загорелой шеи бродяги.

— Слышишь, Дарья, сердце словно кистень бьет, слышишь.

— Слышу, — шептала девушка.

Бродяга повернулся к матери.

— Благослови нас, матушка, а не благословишь, так ветер буйный нам пойдет за батюшку рожоного, а и степь широкая — за матушку родную.

Та благословила.

— Спасибо. Теперь полно служить серпом да граблями, будем служить царю государю Петру Алексеичу кистенем да дубиною. Любо ли Дарья?

— Любо.

Вдали по дороге заслышался звон колокольчика. Показалась пыль, а за нею вырисовывались конские головы.

— Тройка. Кого черт несет? Эх, не впору, а то бы ссадил гостя.

Он стал приглядываться.

— Эки дьяволы! Надо хорониться. Жди же меня, Дарья, дома. Ладно?

— Ладно.

— За мной?

— В огонь и в воду.

Бродяга исчез во ржи, словно в землю провалился.

Тройка наезжала все ближе и ближе. Колокольчик устало позвякивал, словно и ему опротивела эта тишь да гладь бесконечная.

Тройка поравнялась с жницами, и запыленные кони остановились.

— Бог помогай вам, жницы, — отозвался проезжий.

— Спасибо, батюшка.

— Вы из Левина?

— Левински, батюшка барин.

Проезжий вылез из телеги. Это был Левин. Он подошел к жницам. Те поклонились ему.

— Здравствуй, Варварушка... Не узнаешь меня?