Конечно, это с его легкой руки было создано Общество, он ведь при каждой встрече повторял, что хочет создать ассоциацию друзей новой России.
— Да-да, — задумчиво откликался Бурнаков, — что-то организовать надо…
Вот и организовал: четыреста отделений по всей стране, только в Нью-Йорке пятьсот человек разбирали и комплектовали одежду, огромные пожертвования от русской диаспоры. Она общалась с самыми знаменитыми людьми Америки, даже с женой президента.
Он много чего организовал: познакомил ее сначала с Рябым, а потом, когда Рябого объявили персоной нон-грата и даже ненадолго посадили в тюрьму, — с Петром Павловичем. Организовал и их поездку в Лондон, то есть попросту велел ехать и дал денег на билеты.
В Париже шел снег, и на сцене «Гранд-опера» тоже шел снег. Он падал на декорации Зимней канавки, где Лиза ждала Германна. И от этого снега, от вида Зимней канавки и оттого, что еще вчера, наверное, в последний раз видели несчастную Лулу, и от мысли о том, что мать живет приживалкой в общей комнате, а бывший дьякон Петровского собора вообще в какой-то кладовке, невыносимо щемило сердце. Она старалась сдержать слезы, но с каждым аккордом, с каждой музыкальной фразой огромная страшная тоска придвигалась все теснее. Детка взял ее руку и сжал в своей сухой и горячей. Он, не отрываясь, смотрел на нее, и она тоже перестала смотреть на сцену — только в его темные ястребиные глаза — и понимала: нет такой силы, что могла бы разъединить их.
А в гардеробе разлетелся, с восклицанием, с маслянистым сияющим взглядом под черными маслянистыми бровями, Кирьянов. Потащил в ресторан: «Я приглашаю! Не вздумайте обидеть бедного странника! Как вы? Что вы?»
Рассказали о встрече с Лизанькой.
— Ну что, брак удался?
— Удался. Они любят друг друга. У них все хорошо.
— Да, действительно им хорошо, они на острове.
— А вы тоже думаете, что будет война?
— Наверное. Может, лучше вернуться в Союз?
— Кому лучше — вам или нам? — спросил Детка.
— Там был один тип, ученый, ученик Руди, он считает, что процессы настоящие, что обвиняемые действительно преступники, а как вы считаете? — спросила она, сглаживая резкость Детки.
— Темна вода в облацех… А что думает по этому поводу наш общий знакомый? По-прежнему называет нашу страну страной всеобщего страха?
— Он считает, что ради тех социальных достижений, которые безусловно есть в России, можно поступиться некоторыми свободами, и к тому же угроза, исходящая от Гитлера, не оставляет русским никакого выбора, кроме как расправиться с внутренними врагами.
— Интересно… — задумчиво протянул Кирьянов. — Очень интересно.
— Почему ты ответила так осторожно? — спросил Детка. — Ты ему не доверяешь? Но ведь он муж твоей подруги.
— Бывший муж. Заплатил за ужин кучу денег, а говорил, что не может содержать Мадо. А что ее содержать? Все траты — на корм попугая и собаки.
— От него надо держаться подальше. Откуда он все знает? Чем живет?
А как от него можно было держаться подальше, когда, подавая ей шубу, спросил в самое ухо, почти касаясь губами: «Ну что? Письмо с вами?» Она еле заметно кивнула.
Много раз потом вспоминала этот кивок, поражаясь тому, что не удивилась, не растерялась: просто легкий наклон головы — и цепь сомкнулась.
Потом Кирьянов исчез надолго, лишь мелькал где-то в отдалении и совсем не рвался продолжить прежде демонстративно близкие отношения. Но он свое дело сделал: теперь она чувствовала себя звеном какой-то огромной цепи.
Да, надо было зачем-то заглянуть в шкаф. Для этого придется встать, но только очень осторожно. Три или четыре года тому назад она на рассвете, бредя в туалет (теперь это случалось несколько раз за ночь), споткнулась о коврик, которыми Олимпиада устлала коридор, чтобы реже мыть, и упала, невыносимая боль, беспамятство. Перелом шейки бедра — страшный сон всех старух. После операции две недели пролежала в палате клиники на Пироговке. Больше гноящегося шва, больше храпа соседок мучило желание закурить, и как только разрешили вставать, отправилась на лестничную клетку, откуда тянуло невыразимо приятным запахом прогорклого холодного табака. Там, стоя у замызганной, давно не чищенной урны, медленно затягиваясь, смотрела на крыши домов, на мелкий дождь, на старинные флигели клиники. И какая-то тайная радость проникала в душу. Она прислушалась к себе: нет, радость не была связана с тем, что пронесло, выжила, эту радость она уже испытала, очнувшись после наркоза в палате с высоченным, как в Сарапульской гимназии, потолком, это была другая радость, да и не радость даже, а ощущение НЕОДИНОЧЕСТВА. Это было странно: в больнице навещала лишь Олимпиада, которая все больше болтала с соседками и нагло объявила себя тетей. Приходилось подыгрывать — «на вы» и «Олимпиада Викентьевна», а куда денешься, от этой ведьмы зависело выздоровление, и даже ее протертая постная еда была лучше вонючей больничной баланды. Раза два забежала Нинка. Как всегда, в каком-то турецком тюрбане и лицо чуть лоснится, Нинка всю жизнь каждое утро протирала лицо первой мочой. Наверное, правильно делала, потому что, несмотря на уже старческую мосластость фигуры, лицо все-таки не «тянуло» на восемьдесят, а так — лет на шестьдесят. После смерти Ванечки Нинка еще два раза выходила замуж, но, к сожалению, лимит ее везения был исчерпан. Оба мужа как-то торопливо уходили в мир иной, не обременяя Нинку своими болезнями и страданиями ухода.
Читать дальше