Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Надо же! — изумился Триандофиллов. — Это сколько сотен получится? Пять? Шесть? Семь?

— Может, и восемь! Большая цифра! — задумчиво проронил Булгарин. — Однако с меньшим числом не управиться. Пенсион назначил всей обслуге.

— Кто же это байки про камердинера Готфрида гнусные распускает? — поинтересовался Болеслав Булгарин. — Неужели в Третьем отделении ничего не знают? Разве он мог обокрасть графа, находясь в милости у него тридцать лет?! Уж рубашки бы ночной не пожалел.

— Знать-то знают, — авторитетно утвердил Греч. — Да на каждый роток не накинешь платок. Революционисты крепко не любили Незабвенного. А не исключено, что и масоны чем-нибудь недовольны остались.

— Ничего не разберешь: то врут, что он покровительствовал масонам и декабристам, то они про него гадости распускают! — удивился юный полицейский репортер. — Где тут правда? Где ложь?

— Декабристы про Бенкендорфа ничего дурного не говорят, — заметил Греч. — Я доподлинно знаю. На Кавказе их сколько? И вот уж сколько лет миновало и прах его давно истлел, а критики что-то не слышно. У нас слухом земля быстро полнится. А все-таки, Фаддей, почему в оранжерее гроб его поставили?

— Насчет оранжереи — истина. Незабвенный велел Сахтынскому поблагодарить всех служащих, а Дубельта и крепко поцеловать. Себя велел доставить в простом гробу в Фалль и похоронить в указанном ранее месте и без всяких торжественных церемоний. Закрыл глаза и тихо отошел, — закончил свою повесть Булгарин.

— Я тебя не про церемонии спрашиваю, а про оранжерею.

— Гроб, между прочим, просил взять дубовый и без всякой обивки. Насчет оранжереи объясняется куда как просто. Русская молельня в Фалле имелась, а вот лютеранской нет. Ну и поставили в оранжерею посреди моря цветов. Что ж тут преступного? Император, как узнал о кончине от прискакавшего фельдъегеря, вновь его отправил для передачи пастору царских слов: что, мол, сорок четвертый год для него несчастливый — потерял и родную дочь, и незабвенного друга. Вот только непонятно, как фельдъегерь успел обернуться? От Царского Села до Фалля сколько езды?

— Не скорее ли пароходом? — спросил Болеслав, припоминая путешествия в батюшкино имение Карлово.

— И все-таки, Фаддей Венедиктович, в этой истории остаются неясности, — сказал Греч. — Неужто дамочки этой, сиречь папского агента, абсолютно как не бывало?! Чего греха таить: Незабвенный к женскому полу был привержен и в молодости за кулисами — свой человек! Мне князь Шаховской про их проделки рассказывал. Да и ты сам, Фаддей, лет тридцать назад не прочь был кое-кому завернуть фартушок?

— При сыне-то, Николай Иванович! Какой пример подаешь молодежи?

— Да он уже совершенно взрослый! И сам непременно к балетным не ровно дышит. Молодой, красивый, не то что мы с тобой.

— Да уж это точно! Жизнь у них сложилась получше нашей! Сидят, вольно беседуют, сыты, одеты, обуты, крыша над головой. Образование-с! А что до дамочки, Николай Иванович, так поблагодари Господа, что Незабвенного английским шпионом не сделали. Чего проще: работал в пользу англичан или действовал в пользу Франции, а то и немецким происхождением уколют, как его Ермолов до последних своих дней колол! Чего только про императора Александра и кончину его в Таганроге не болтали — и что убили его, изрезали. И что тело искали, да не нашли. И что восковую маску сделали. И что его доктора опоили нерусские. И что тело почернело. И уже не маску придумали восковую, а целую накладку на священную персону. И что гроб свинцовый весил восемьдесят пудов. Я сам слыхал, как один чиновник на Мойке утверждал, что государь жив и что его запродали в иноземную волю. И что труп подделан, а для выяснения истины надо пытать сопровождавших четырех унтер-офицеров! Чего только в России не говорят друг про друга, милый ты мой Николай Иванович! И не то еще услышим от наших либералистов. А ведь Бенкендорф не самый дурной на его месте человек был. Дурнее его еще появятся. Когда на тебя разбойники нападают, ты кого кличешь? Полицейских, жандармов! Кого ругаешь? Их же — за порядком не смотрят! А сам стишки кропаешь да мараться не желаешь! Вот и вся сказка.

Вечерок кончался, и редакционное совещание тоже. Старый корректор Триандафиллов тихо посапывал в креслице, а остальные на миг замерли, думая, наверное, о бренности жизни сильных и несильных мира сего. Потревожил их покой и прекратил любопытную беседу вошедший в кабинет Паша Усов — верный помощник Булгарина, который вскоре и переймет у него «Пчелку», каковая через годик-другой благополучно скончается. Булгарин журналистом был первостатейным! А Паша Усов — так себе.