Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Да, конечно, я понимаю, — сказал Бенкендорф. — Особенно на моем месте. Все требуют от меня добрых дел. А император между тем крут и скор на решения. Обстоятельства внутри страны и вне ее не способствуют умиротворению с помощью увещеваний. Все волнуется и бунтует. Три года назад крестьянские беспорядки в Лифляндии вынудили к строгим мерам. Я не желал расправ, но местные начальники подговаривали казаков и гренадер применять силу без разбора. Я вмешался, одернул графа Палена, и что же?! В Петербурге пустили слух, что я ослабел и не способен водворить порядок. И кто пуще других старался — Чернышев!

— Не сожалей о мягкости сердца.

— Да какая мягкость, милый мой! Ничего более, кроме соблюдения закона, я не требую. Немецкие бароны в Лифляндии и Эстляндии ведут себя все-таки иначе, чем обязаны. Если с твоего угла смотреть, то я за каждое доброе дело получаю в ответ зло, и меня же упрекают в попустительстве. Возьми, пожалуйста, недавнюю историю с внуком Арсеньевой поэтом Лермонтовым. Я ли его не отбивал у государя и Веймарна? Правой рукой писал карающее, а левой чего только не делал?!

Он говорил чистую правду, и Пономарев это прекрасно знал. В марте 1838 года Бенкендорф написал личное послание военному министру Чернышеву, с которым давно сложились непростые отношения. Чернышев недолюбливал Бенкендорфа и считал, что масонское прошлое и личные связи с такими каторжными , как Михайло Орлов и Серж Волконский, вынуждают скрытно сочувствовать и исподтишка покровительствовать не только друзьям 14 декабря, но и всем недовольным. Подобная точка зрения возобладала после Февральской революции и Октябрьского переворота в эмигрантской среде.

«Я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство, в особенное, личное мне одолжение, испросить у Государя Императора к празднику Святой Пасхи всемилостивое совершенное прощение корнету Лермонтову и перевод его в лейб-гвардии гусарский полк», — писал Бенкендорф, рисуя в воображении коварную усмешку Чернышева по прочтении слов: в особенное, личное мне одолжение… Ну вот! Отыскали ход к начальнику III отделения! В личном одолжении Чернышев не смел отказать Бенкендорфу, и Лермонтова в первых числах апреля перевели в Царское Село.

А в кого метила вольнодумная концовка стиха на смерть Пушкина? Недаром на листке, присланном в Зимний, чья-то анонимная рука вывела: «Воззвание к революции».

— И все-таки не след сожалеть о содеянном, — отозвался Пономарев. — В бытность твою заплечных мастеров уничтожили, орудия пытки истребили, само понятие тайной канцелярии в большинстве дел устранили. Почти двадцать лет в России ничего не слышно о революционистах. А что в Европе?!

Мысль о Лермонтове, однако, не покидала Бенкендорфа. Что-то его мучило и не давало покоя. То ли мятежность начавшегося под ветром движения волн, то ли воспоминания о резких словах государя, которого одернула сестра великая герцогиня Веймарская при известии о гибели поэта на коварной кавказской дуэли.

— Что же Лермонтову недоставало? Слава невероятная. Стихи расходились, как птицы разлетались — по всей России. Для него почти не существовало цензуры, как для Пушкина, которого действительно держали — и я в том числе — крепко в узде. Но к этому принуждала обстановка после бунта на Сенатской. Между тем я всегда был с ним корректен и хотя не любил, особенно когда он приходил в возбуждение, понапрасну не теснил и государя не науськивал. Зачем Лермонтову было дерзить великой княгине Марии Николаевне на маскараде в Дворянском собрании под Новый год? Разве дерзость украшает мужчину? А дуэль с де Барантом?! И по какому ничтожному поводу! Испуганное возможной гибелью поэта от руки француза общество искало справедливости. Что ж! Людей трудно упрекнуть! Но вот через год Лермонтов погиб от руки русского и в присутствии многих русских! В присутствии известного бретера Руфина Дорохова. Мартынов не был представителем большого света. Наоборот, Лермонтов был выходцем из аристократических кругов. Зачем поэту было язвить товарища? Ничего политического в поведении Мартынова не проскальзывало, никакого тайного противодействия Лермонтову он не оказывал. А смешным быть — не запретишь. Терпение к насмешкам и у святого истощается. Меня опять обвинили. И жестоко. Хоть не француз, так кавалергард! Я не могу приставить к каждому поэту жандарма с приказом охранять. Если и приставил бы — скажут: арестовал! Выслал бы с фельдъегерем Дантеса — обвинили бы, что спас. Я ведь Пушкину открыл дорогу к императору в — конце ноября, за два месяца до дуэли. И что же?! Пушкин дал слово государю не затевать драки и нарушил его. Как III отделение обязано было поступать в частном деле?