Юрий Рудницкий: Сумерки

— До шляхты? Неужто она такая поганая? — спросил с любопытством молодой боярин.

— Ещё бы! Я ведь из Перемышля, шляхтичей как облупленных знаю. Там они как у себя дома, нам-то они знакомы.

Покойный отец бывал на Подолии и часто рассказывал про них, будто все они бояре и куда спесивее наших.

Грицько засмеялся себе под нос:

— Ещё бы, те, кого показывали покойному боярину в Тернополе и в Каменце, только с виду казались большими панами, бляха-то золотая, а щит трухлявый; ударь топором — золото отлетит и одна труха посыплется. С тех пор как шляхта панует на Галицкой земле, ночью на безлюдной дороге показаться нельзя. Озорные, неверные люди!

Юноша рассеянно слушал, что говорил слуга об этих сторонних, неведомых людях, и только кивал головой.

— Вот поедем к дяде Михайле на Волынь, там он покажет шляхтичей, — ответил молодой боярин, — и таких, с какими встречался отец, и каких видел ты. Хотя, собственно, что они нам?

— Ты так думаешь, боярин? Дай-то боже, а мне так не кажется! У нас…

— Что вы знаете про шляхту и бояр? — бросил юноша и засмеялся. — Я боярин, и то мало о том ведаю, а откуда же вам, смердам?

Грицько улыбнулся.

— То-то и горе, что мало кто маракует, о чём смерды думают-гадают, — заметил он вполголоса и умолк.

Тем временем бричка выехала на небольшую поляну, посреди которой рос высокий, примой, как стрела, ясень. Тёмно-зелёная густая трава-мурава покрывала землю, а вокруг, купаясь в золотистых оттенках пожелтелой листвы, стояла стеной дубрава.

— Вот здесь, — громко сказал молодой боярин, — и остановимся на ночлег.

Всадники спешились, бричка подъехала к ясеню. Коструба выпряг лошадей, вытер их сухими листьями, покрыл шерстяными попонами, привязал к дышлу торбы с овсом и поплёлся в лес. Скобенко вытащил из брички татарскую кошму и растянул её шатром между бричкой и деревом. Потом снял с брички несколько тюков и бочек, обставив ими с трёх сторон шатёр, а на землю постелил ковёр. Грицько же тем временем появился с двумя мешками сухих листьев; положив их под шатёр, он принялся вытаскивать из сундука дорожные припасы. Вскоре пришёл и Коструба с огромной, с целое дерево, сухой веткой.

— Вот и хорошо, — улыбаясь, сказал Грицько и осклабился, — сейчас и пообедаем!

— Верней, поужинаем, — заметил Скобенко, — видишь, темнеет.

И в самом деле, на западе незаметно догорало бледное солнце, а с востока медленно наползал серый сумрак осеннего вечера. Но поднявшийся белёсый туман смягчил и черноту наступающей ночи, и яркость уходящего дня, краски поблекли, стало сумрачно и зябко.

Вдруг что-то затрещало в чаще и где-то вдалеке послышались не то крики, не то завывания волков. Коструба остановился, Грицько прислушался, лошади подняли головы и, беспокойно фыркая, насторожили уши. Молодой боярин тотчас всё понял и, положив на тетиву лука стрелу, заметил:

— Идёт охота?

— Да, слыхать, как собаки гонят зверя. Только какого — оленя, серну, кабана, а может, и медведя?

Схватив короткую рогатину, Грицько вытер полой острые, как жала, вспотевшие от сырости ножи. В тот же миг из чащи выбежал величавый олень, откинув назад голову, так что рога свесились над хребтом. Увидев путников, он, наверно, посчитал, что они не опаснее собак, и решил промчаться мимо, но внезапно запела тетива, и с резким свистом вылетела из-за ясеня пернатая стрела. Олень поднялся на задние ноги, словно собирался перескочить какую-то высокую-превысокую преграду, и с жалобным стоном рухнул на траву.

— Здорово, боярин! Впрок пошла наука! — похвалил юношу Грицько. — Сразу видать, чей сын. Будет теперь знатный ужин!

Юноша гордо посмотрел на убитого оленя.

— Ступай, Коструба, принеси-ка сюда этого зайчика и вытащи стрелу! — приказал он. — Жалко, это киевская!

Коструба пошёл за оленем быстрее обычного. Вдруг из леса выбежало несколько гончих. Они окружили оленя и парня и, взъерошив шерсть, грозно зарычали. И, наверно, не замедлили бы напасть на нового врага, если бы не огромные бульдоги боярина.

Охотничьего нюха было у них мало, но силы хоть отбавляй. Громко лая, они с такой свирепостью бросились навстречу гончим, что те заколебались. Тут на поляну выехали три всадника.

Один из них затрубил в рог, сзывая гончих, Грицько свистнул бульдогам. Воспользовавшись этим, Коструба схватил оленя и, точно зайца, потащил его к бричке. Потом, взяв секиру, принялся рубить ветку, не обращая внимания на окружающих. Огромная сухая ветка, казалось, была совсем трухлявой: щепки, чурбаки, кора летели во все стороны, будто крылышки майского жука, которого поймал голодный воробей. И, прежде чем кто-либо успел бы дважды прочесть «Отче наш», возле брички выросла огромная куча дров, а Коструба, опершись на секиру, уже наблюдал за происходившим под ясенем и, видимо, был готов так же хладнокровно изрубить чужих людей, коней и собак, как рубил сухие дрова.