Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы

Вот ведь какова превратность судьбы: Артамон Матвеев, некогда бывший стрелецким головою и снискавший их любовь и преданность, от их же рук и погиб. Его, князя, стрельцы тож возлюбили, но это не спасло его от жестокой опалы. Да, человек — игралище судьбы, а судьба слепа.

— «Вырыл яму Матвееву, а угодил в нее сам», — с грустью подумал князь Василий. К грусти примешивалась горечь: несчастье просветляет зрение, прошлое предстает в ином освещении, и к сердцу подкатывает раскаяние.

Вот и сейчас высветлились все его неправедности, все недоброхотство. Да, несчастие очищает, потому что все видится по-иному, крупно, рельефно, выпукло — добро и зло. Надобно самому пострадать, чтобы облегчить страдания другого. Страдание возвышает. И знакомый мир предстает другим.

Голицыны топтались возле пристани, глядя, как идет разгрузка расшивы. Господи, сколь много всего вынули из нее — из нутра и верху. Князь Василий и не подозревал, сколь много груза несло это судно.

Было свежо, подувал холодный сырой ветер, несший запахи рыбы и тундры, готовящейся к зимнему сну. Хотелось поскорей под крышу, в тепло, к печке. Вдобавок начал сеять дождик — лениво, порывами. Наконец воевода освободился, оставив вместо себя десятского, и подошел к ним.

— Прошу со мною, — сказал он, и все двинулись за ним. Он словоохотливо толковал князю, обращаясь к нему на вы: — Тут, ваша милость, избенка освободилась. Выборочная. Цинга, скорбутика по-ученому, староверов унесла. Тесновата будет, много вас, да что ж поделаешь. Живем кучно, тесно. Вот Ероха лесу доставил, подымем избу попросторней. Ваша будет. А ныне не посетуйте, как говорят, чем богаты, тем и рады.

Тяжелый нежилой дух ударил в лицо, когда воевода отворил дверь в сени. Он был еще гуще в самой избе. Она была разделена на две половины огромной печью с лежанкою. Лесенка вела в подклет.

— Там и погребок есть невеликий, оттого что хладом дышит: мерзлота что ледник.

На всем лежала печать запустения. Даже паутина в углах была заброшена и обвисла. В красном углу висела почерневшая икона Богородицы. Лампада под нею давно угасла, в ней не осталось и следов масла. Возле устья печи лежала груда глиняных черепков, а на полу стояли корчага да кувшин. Тускло светились маленькие окошки, затянутые рыбьим пузырем.

— Боже мой, Боже мой! — простонала княгиня Евдокия и заплакала.

— Вы, госпожа, не отчаивайтесь: обживетесь, привыкнете. Вся живность отсюда, благодарение Богу, ушла — сему радуйтесь. — И, заметив недоуменный взгляд князя, пояснил: — Живность наша — тараканы да клопы. Вестимо, к человеку жмутся: и тепло и прокорм есть. В зиму все вымерзли. Авось новых не занесете.

Князь шумно вздыхал, не говоря ни слова. На него напал столбняк. Прислонившись к низкой притолоке, он стоял, глядя, как люди вносят их пожитки и раскладывают на лавках у стен.

Воевода некоторое время потоптался у входа, а потом сказал:

— Прощевайте пока. Прикажу вам плавничка на дрова принесть. Тут протопить надобно изрядно, дабы сырость вся вышла.

Во второй половине избы к печи были прислонены двухэтажные нары. Второй этаж, или ярус, был так низок, что, как видно, предназначался для ребятишек.

На всем лежал слой пыли и копоти. Князь, очнувшись от оцепенения, сказал:

— Надо бы вымыть все лавки да стол. — Лавки оказались неустойчивы, таков же был стол — колченог, как и единственная колченогая табуретка.

Горничная княгини и две служанки нашли в подклете деревянную бадью. Сбегали за водой, наполнили ее. Стали мыть, чистить, устраивать жилье. За этими хлопотами горестная явь осталась под угрюмым небом, за тусклыми окошками.

Все было зыбко. Надежда еще теплилась. Она не хотела умирать. Она все еще цеплялась за жизнь. Молодой царь был неутомим, он правил в дороге. А вдруг… Вдруг корабль пойдет ко дну, застигнутый жестокой бурей? Сказывали ведь: яхту с царем настиг жестокий шторм близ Соловецких островов, да кормчий выручил. А вдруг возок перевернется… А вдруг конь споткнется и всадник разобьется…

Перемена царствования — перемена судьбы. Князь Василий уверился: милосердия ждать нечего. Царь Петр немилостив и упрямо стоит на своем.

Но все глядели на князя. Все ждали от него утешного слова. Старший — княжич Алеша, Дуняша, Петруша и Ванюша — малолетки. Ждала супруга княгиня Евдокия. Ждала комнатная прислуга… А что он мог сказать? Надобно перетерпеть, жить с верою. Во что? В милосердие Господне.

На воле остались братья — князь Георгий, князь Иван, князь Борис, боярин, воевода Казанский. Остались сестры — княгиня Ирина — за боярином князем Юрьем Петровичем Трубецким, княгиня Прасковья, супруга злодейски убиенного стрельцами в приснопамятном мае 1682-го начальника стрелецкого приказа еще при царе Федоре Ивановиче — князя Михаила Юрьевича Долгорукова. Осталась старшая дочь Ирина — за князем Георгием Георгиевичем Одоевским.