Юзеф Крашевский - Божий гнев

Казаки и орда давно уже ушли с поля битвы, а поляки все еще стояли на нем, опасаясь измены и нового нападения. Только короля, которому боль в ноге не давала покоя, сняли с коня, но он тотчас встал на колени и вместе с окружавшими его сенаторами запел: «Те Deum», который вскоре раздался тысячеголосым хором по всему полю.

Наступила ночь; люди, изнуренные трехдневным бдением и трудом, падали, как мухи, где кто стоял, и засыпали каменным сном; иной повалился на труп и не почувствовал этого. Наконец, начали осматриваться и считать, кого недоставало и кто уже не мог вернуться, расспрашивать друг друга о том, что делалось во время кровавой сечи, о которой каждый знал только то, что сам делал или видел подле себя.

Полки, погнавшиеся за бегущими, не заходя чересчур далеко, медленно возвращались назад, таща с собой то раненых пленных, то татарские возы, на которых вместо всякой добычи были только кожухи, епанчи, тряпье и приготовленные для вязания польских пленных веревки.

Отряд казаков под начальством Дзедзялы долго отбивался над речонкой Плеснявой и, оттиснутый в болота и топи, принялся там окапываться.

Двинуться дальше не хватило сил ни у жолнеров, ни у шляхты, из которой краковяне и сандомирцы были особенно изнурены.

Короля тщетно убеждали вернуться в лагерь отдыхать; он не согласился, только позволил Бауру, своему доктору, осмотреть контуженную ногу, а ночевать решил в поле; вместе с остальными.

Разбили маленькую палатку для защиты от ветра и росы, потому что дождь, который пошел под конец битвы и превратил поле битвы в кровавое болото, прекратился.

Трудно было найти что-нибудь для подкрепления сил, потому что об этом никто не думал, так что королю подали миску какой-то похлебки, которой он и должен был утолить голод; многие подкреплялись куском сухаря и водкой. Не прекращалось движение на побоище; отыскивали тех, которые не вернулись, подавали помощь еще живым.

Было уже совсем темно, так как небо заволокло тучами, когда при свете факела, зажженного слугами, король внезапно увидел перед собою промокшего и забрызганного грязью Стржембоша в дорожном плаще.

Он еще с утра слышал пушечные выстрелы, но поспел только к ночи, так как ему приходилось избегать бродячих казацких и татарских отрядов, и он с трудом мог добраться до Берестечка живым и с письмами.

Узнав его, король очень обрадовался:

— Давай письма. Здорова ли королева? Давно ли из Варшавы? Что привез?

Ян Казимир осыпал его вопросами, не дожидаясь ответов; велел подать фонарь, чтобы прочесть письма, и, пробегая их глазами, продолжал предлагать вопросы, на которые Дызма отвечал, как умел.

— Видишь, — сказал ему под конец король, — Господь Бог милосердный дал нам великую победу. Неприятель обращен в бегство, казаки напуганы и разбиты, хотя верить им не следует. Уже падали ниц и присягали!

Расспросив о королеве, обо всем, что делалось в замке, о слугах и приближенных, король беспокойно оглянулся, по-видимому, ему хотелось спросить еще о ком-то, но кругом было много людей, которые прислушивались к разговору; так что он замолчал и отослал Стржембоша.

Единственной заботой последнего было отыскать Ксенсского; но в этот день полки передвинулись с тех мест, которые занимали в обозе, а после битвы улеглись, где кто стоял; нелегко было добраться до полка и спросить не у кого, так как почти все войско, кроме тяжело раненных, лежало вповалку, объятое сном.

Пробираясь между рядами спящих, Стржембош увидел хлопца с фонарем, а за ним знакомую фигуру Венгоржевского, к которому и поспешил.

— Ради Бога, объясните мне, где я могу найти дядю Сташека? Я только что приехал, уже после битвы.

Венгоржевский с грустью взглянул на него.

— Я сам его ищу, — сказал он, — но пока не мог найти или узнать что-нибудь толком. Знаю, что на время битвы его заместил подхорунжий Слонцкий, потому что Ксенсскому хотелось драться. Врезался, кроша саблей, в гущу неприятеля, а затем его уже не видели больше. Мне указали место, где это случилось, — иду туда, но по дороге тоже нужно осматривать трупы. Много наших легло. Боже мой, какими людьми приходится жертвовать для этой подлой голытьбы!

Он глубоко вздохнул.

Дызма спросил, как был одет и вооружен Ксенсский перед битвой, но старый воин не мог припомнить. Знал только, что на мисюрке [26] Легкий шлем. у него торчали перья цапли.

Страшна была эта ночная прогулка на болотистом побоище, превратившемся от дождя в кровавую грязь, в лужах которой фонарь отсвечивал багряными пятнами.