Иван Родионов - Жертвы вечернiя

И отъ всей этой мерзости и неправды, отъ насилій, преступленій, торжества хамской подлости, человѣконенавистничества и обмана, точно липкой, зловонной слизью, облѣпившими и обволочившими всю русскую жизнь, такъ что дышать было не вмоготу, Юрочкѣ иногда хотѣлось поскорѣе уйти, но уйти красиво, доблестно и честно, какъ ушли и уходятъ изъ постылой, опакощенной мошенниками и подлецами жизни его благородные, многострадальные сверстники.

Но раньше, чѣмъ уйти изъ этого безумнаго, поганаго и подлаго міра, ему хотѣлось отомстить этимъ горжествующимъ на развалинахъ и несчастіяхъ родины наглецамъ и негодяямъ.

Изъ слышанныхъ толковъ, изъ невольныхь намековъ газетъ и изъ собственныхъ наблюденій Юрочка начиналъ уже догадываться и понимать, кто на верхахъ руководитъ дуракомъ-народомъ, кто ведетъ его по пути paззоренія, самоистребленія и гибели.

И этихъ подлыхъ, скользкихъ, трусливыхъ въ открытой борьбѣ, но нестерпимо-наглыхъ, жестокихъ, мстительныхъ и алчныхъ до чужого добра, натравливающихъ русскихъ людей братъ на брата, онъ презиралъ, какъ ползучихъ ядовитыхъ гадовъ и ненавидѣлъ ихъ больше всего на свѣтѣ.

Въ Москвѣ онъ встрѣчалъ ихъ повсюду. Они вездѣ просочились, всюду шныряли, всюду вынюхивали, вездѣ заняли начальническія мѣста, всему давали человѣконенавистническій тонъ и вездѣ всѣмъ и всѣми заправляли.

И люди эти были евреи.

На улицѣ, около того дома, въ которомъ жилъ Юрочка съ нѣкотораго времени почти безпрерывно толпились конные и пѣшіе казаки, хорошо одѣтые, вооруженные, на добрыхъ лошадяхъ.

Съ ними часто бесѣдовалъ казачій офицеръ исполинскаго роста, на диво сложенный, съ матовымъ лицомъ красавца, съ тонкими, черными, вьющимися усами и съ властнымъ взглядомъ большихъ, карихъ глазъ.

Оказалось, въ одной изъ квартиръ этого дома была канцелярія формировавшагося коннаго отряда изъ казаковъ и офицеровъ бывшаго 17-го Баклановскаго полка.

Юрочка познакомился съ офицеромъ-исполиномъ, начальникомъ этого отряда.

Онъ оказался есауломъ Власовымъ.

У Юрочки давно уже назрѣвала мысль уйти въ партизаны, но до пріѣзда матери онъ не рѣшался.

— Знаете, молодой человѣкъ, — какъ-то разъ въ разговорѣ съ Юрочкой сказалъ Власовъ, — если вы вздумаете поступить въ партизаны, то идите къ есаулу Чернецову. К другимъ не стоить. А это парень съ головой, и храбрецъ, чудеса творитъ. Потери у него малыя, а дела большія, умѣетъ беречь людей. Съ такимъ есть смыслъ служить.

Время шло, а мать Юрочки съ сестренками не пріѣзжала.

Однажды после долгаго и тщетнаго ожиданія на вокзале Юрочка возвращался домой.

Он уже давно созналъ, что ему не надо было уезжать из Москвы, но тогда впопыхахъ онъ не сообразилъ этого, да и мама очень боялась за него и торопила отъѣздомъ. Останься на нѣкоторое время тамъ онъ, Юрочка, вывезъ бы оттуда маму и сестренокъ, непремѣнно вывезъ бы, ужъ какъ-нибудь онъ ухитрился бы, а теперь... Онъ чувствовалъ, что надежды оборвались.

Настроеніе у него было подавленное. На сердцѣ камень. Онъ тосковалъ.

— Нѣтъ, никогда уже не увижу я мою милую мамочку, — услышалъ онъ чей-то голосъ.

Юрочка очнулся и удивленно оглядѣлся вокругъ.

Вблизи него никого не было. Тутъ только онъ сообразилъ, что слова эти были произнесены имъ самимъ и какъ-то до боли ясно понялъ, какъ горячо любилъ онъ свою мать,

какъ изболѣлся сердцемъ въ постоянныхъ безпокойствахъ за ея участь и какъ невыразимо стосковался о ней, о сестренкахъ и обо всемъ томъ привычномъ укладѣ жизни, въ которомъ онъ жилъ отъ рджденія до бѣгства изъ Москвы.

Теперь какая-то безпощадная, свирѣпая, беззаконная, сила лишила его всего, принадлежавшаго ему по праву и хуже, чѣмъ щенка, его, ни въ чемъ неповиннаго, выбросила изъ родного угла.

Юрочка замѣтилъ, что поднимается вверхъ по крутой, обледенѣлой Крещенской горѣ къ собору.

Идти было трудно. Ноги скользили. Онъ запыхался.

Рѣзкій, пронизывающій вѣтеръ свисталъ и шумѣлъ въ оголенныхъ, бившихся другъ объ друга вѣтвяхъ старыхъ, толстыхъ, искривленныхъ акацій, забирался подъ складки широкаго отцовскаго пальто и холодилъ тѣло Юрочки.

Деревья жалобно скрипѣли, какъ бы негодуя и жалуясь на непогоду и стужу.

Юрочку опередили трое прохожихъ съ посинѣлыми отъ холода, сумрачными лицами.

Они о чемъ-то возбужденно говорили.

Было холодно, непріютно, угрюмо и тоскливо.

Еще угрюмѣе и тоскливѣе было на сердцѣ Юрочки.

И ему такъ неопровержимо ясно и ярко въ какомъ-то холодящемъ бѣломъ свѣтѣ показа-лось, что надеждъ на лучшее у него не можетъ быть никакихъ, что онъ одинъ въ цѣломъ мірѣ, осиротѣлый, заброшенный въ кровавомъ кошмарѣ междоусобной гражданской войны, никому ненужный, безпомощный и беззащитный, как только что прошуршавшій у его ногъ сухой листъ, оторванный отъ вѣтки родимой и куда-то гонимый безучастнымъ вѣтромъ.