Андрей Зарин: Бегство из плена

Сердце во мне затрепетало. Что бы я сделал? Я сжег бы дом и оставил его. Так сделал и каждый русский. Подошедший Карузо подтвердил догадку Нефедова.

— Вы удивительный народ, — сказал он. — С вами трудно воевать. Жители бросили город, императора никто не встретил, все дома заперты, а по улицам бегают выпущенные из тюрем.

Мы невольно улыбнулись.

— Смотрите, а что это? — вдруг крикнул один из наших.

Мы оглянулись.

В стороне Китай-города [8] Китай-город — исторический район Москвы, включавший Красную площадь и кварталы, примыкавшие к Кремлю. к небу подымались клубы дыма и сверкало багровое пламя.

— Пожар!

— Это мы сжигаем свой город, — сказал торжественным голосом Нефедов.

— Вы дикари! — закричал Карузо и поднял руки кверху.

Нас поместили сперва в чьем-то доме на Петровке, но скоро весь квартал охватило пламенем, и нам пришлось спасаться.

Карузо завел нас в маленькую каменную церковь св. Мирония.

— Здесь не сгорим, — сказал он и велел устраиваться.

Душа возмущалась, сердце горело. Этот Карузо расположился со своим лейтенантом и двумя сержантами в алтаре. Престол они обратили в стол, в священные сосуды наливали вино и пили. Солдаты не отставали от них. Они вешали на углы образов свои мундиры, к святым ликам прислоняли ружья, на плащаницу сложили свои ранцы.

Пленные солдаты крестились и говорили:

— Накажет их господь!

В душе каждого кипело негодование.

Я, собственно, хотел рассказать про свой побег, а не про плен. Все знают, что делали французы во время своего месячного пребывания в Москве. Как горела Москва, как грабили город, как среди обилия и богатства французы нуждались в хлебе, как прекрасная армия обратилась в шайки разбойников без послушания, без уважения к начальникам.

Это все знают.

У нас церковь скоро превратилась в какой-то огромный склад всевозможных вещей. Чего не притаскивали с собой солдаты и даже сам Карузо. Часы, канделябры, шубы, шали, платья, страусовые перья, посуду, картины, скрипки — все, что могли найти в богатом доме; и тут же — головы сахара, банки варенья, бутылки вина, пряники, кофе, изюм, пастила, горчица, сардинки, кожи, чай — словом, все, что могли найти в кладовых и лавках. Все, кроме хлеба и мяса. Была колбаса, ветчина, копченая рыба, да и то — первые две недели. Потом уже ели пряники и коврижки. Кто находил мешок муки и картофеля, почитался счастливцем.

По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать.

В паникадилах [9] Паникадило — в православном храме — свисающая с потолка люстра из множества свечей и лампад. зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета.

На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны.

Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла.

— Вы совсем дикие люди, — говорил он, — и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! — и он сердито сверкал черными глазами.

Кручинин говорил: «А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!»

7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов.

Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость.

— Идите, идите! — кричали нам и отстававших били прикладами, а потом — мы узнали — просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было.

Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили.

Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы,

Гаврюков как-то сразу загорелся.

— Ваше высокородие, сраженье, — сказал он, — бежим к нашим.

Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег.