Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Успокойся, детка, — сказал генерал. — Ты, как всегда, права. Мерси.

Он осторожно взял конфету. Потом, слегка вытянув руки, стал аплодировать. Он аплодировал, не торопясь и нехотя, похлопывая правой рукой по левой, которую держал неподвижно. Но Эльза не оставила его в покое.

— И, пожалуйста, папа, не протестуйте против тех, кто плачет. Пусть плачут. Я их понимаю. Я сама готова плакать. Хотя меня ни в какой мере не касаются эти истории, это рабство, эти цепи и так далее. Этот маленький композитор — варвар, чистейший варвар, и вместе с тем он немножечко волшебник. В его музыке скрыта страшная сила. Мне это нравится. И вам, пана, это тоже должно нравиться, я в этом уверена!

— Не спорю, — сказал генерал. — Музыка, без сомнения, хороша. Марш ассирийцев мне очень понравился. Несколько необычно, но хорошо.

— То-то же, — сказала Эльза лукаво. Она очень веселилась, так как была уверена, что генерал ничего не слышал. Он был все время занят делами.

— Это недопустимо, — говорил фон Ланцфельд, оглядывая партер. — Недопустимо! Публика не умеет себя держать. Подобная экзальтация может привести к эксцессам. А это было бы очень нежелательно, особенно в данный момент. Избави нас, боже, от эксцессов!

— Аминь, — ответил лейтенант граф Кайзерлинг.

— Этим овациям и крикам не будет конца, — недовольным тоном продолжал фон Ланцфельд. — Эта публика ни в чем не знает меры. Поверь моему опыту. Мне пришлось довольно много наблюдать здешних туземцев, именующих себя интеллигенцией. И, откровенно говоря, мне кажется, что для успокоения умов не мешало бы вызвать в театр наряд полиции.

— Обойдется и так, — сказал граф Кайзерлинг. — Кстати, обращаю твое внимание на то, что сам Торрезани здесь. Он, без сомнения, сумеет принять решительные меры, если найдет это целесообразным. Это его прямая обязанность.

— Его прямая обязанность — да, конечно. — Фон Ланцфельд горько усмехнулся. — Его прямая обязанность, — отчеканил он с явным презрением. — Посмотри на него. Аплодирует, как сумасшедший, и хохочет во все горло со своими подозрительными мальчишками. Скажи, пожалуйста, разве это допустимо, разве это прилично, чтобы начальник полиции появлялся в театре Ла Скала в обществе каких-то молодых, подозрительно смазливых мальчишек?

— А почему бы и нет? Они не обязаны быть уродами и внушать отвращение своим внешним видом. Это его сотрудники, его ученики.

— Боже правый! — с комическим ужасом воскликнул фон Ланцфельд. — Его ученики! Чему же он их учит?

Лейтенант граф Кайзерлинг пожал плечами и ничего не ответил. Он был озабочен. Анита Трабаттани так и не появилась.

— Удрала! — с досадой подумал Кайзерлинг. — Испугалась и удрала. Теперь ее не сыщешь. Придут за ней на квартиру, а там ее и след простыл! Осталась только ее семейка, куча кривляющихся обезьян. От них толку не добьешься. Немецкого языка они, конечно, не понимают, итальянского тоже не понимают, даже миланского наречия — и того не понимают. Изъясняются только на каком-то чертовском, не существующем в природе, им одним понятном жаргоне. — Кайзерлинг вздохнул. — Дикари, жалкие дикари! Но конечно патриоты. О, да! Вне всякого сомнения, патриоты. Patria, Patria! — это они понимают. Патриоты и вдобавок еще заговорщики! — Лейтенант раздраженно стукнул саблей об пол. Он был взбешен. — Хорошо, что патриотизм обезьян и подонков общества никому не страшен.

Оркестр настраивался перед последним действием. В театре было по-прежнему шумно и неспокойно. Спектакль продолжался.

Началось четвертое действие. Оно проходило в условиях на редкость благоприятных для восприятия вердиевской музыки. В зале царило особое настроение, взволнованное и приподнятое. Воздух казался душным и раскаленным, как перед грозой.

Четвертое действие проходило под несмолкаемые аплодисменты и щедро расточаемые возгласы одобрения. Музыка двух последних картин была принята всем театром заранее. Ее полюбили раньше, чем она прозвучала. Сюжет расшифровывали, как хотели. Навуходоносор, вчерашний враг-поработитель, понесший кару за свои злодеяния, был теперь тем, кто признал правоту и мощь народа, им порабощенного. Эта расшифровка была фантастической и наивной. Но фантастическое и наивное было как бы внешней оболочкой самого существа дела. Основой и сущностью переживаний оставалась по-прежнему музыка. Она была все та же — новая, смелая, стремительная. Она говорила о молодости, о возрождении, о мужестве, о победе. Финальный грандиозный гимн, объединивший в могучем хоре и пророка Захарию, и жрецов Ваала, и казавшегося непобедимым владыку Ассирии Навуходоносора, и старую женщину Анну, был гимном народа в честь величайшей святыни. А что было для народа святыней более великой, чем родина, ее слава, ее свобода?