Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Да, да, — оживилась Джузеппина Аппиани. — Я припоминаю даже, что его первую оперу «Оберто» хвалили, особенно за то, что она написана в стиле Доницетти! — И Джузеппина ласково улыбнулась другу.

— Ну что ж, если это так, я скажу, что для начала юноша выбрал неплохо. Как вы думаете? — Доницетти смеялся. — Во всяком случае, я от души желаю удачи молодому Верди и его опере «На-ву-хо-до-но-сор»!

Гул голосов усиливался с каждой минутой. В театре становилось очень шумно. Оркестр громко настраивался.

Строем ведали деревянные духовые. Гобой неутомимо выдувал универсальное ля — 870 колебаний в секунду. Это же ля вкрадчиво гнусавил фагот. Скрипачи проверяли квинты: ля — ми, соль — ре. Низко и деловито гудел контрабас. Фанфары труб звонко рассекали взбаламученное море звуков. И только одинокая флейта, как бы игнорируя общие хлопоты, весело уверенная в чистоте собственного строя, не слушала никого и носилась, точно по волнам, вверх — вниз, вверх — вниз быстрыми пассажами.

Светящиеся часы над сценой показывали без шести минут восемь.

Теперь многие музыканты оркестра, не обращая друг на друга никакого внимания, поспешно повторяли отдельные фрагменты своих партий. Конский волос скользил по воловьим жилам. Более или менее туго натянутая ослиная кожа дрожала и вибрировала. Столб воздуха проходил заранее отмеренный ему путь и выталкивался через узкие отверстия в дереве, через широкие медные раструбы. Все вместе пищало, скрипело, щелкало, звенело, свистело, гудело, грохотало. Это была шумная какофония, громогласный хаос.

Как раз в это время в помещении оркестра появился Верди. Ему было очень не по себе. Им неожиданно овладело странное беспокойство. Ему казалось, что созданный им стройный и цельный организм непоправимо разрушен, разорван на части, раздроблен, разнесен ветром, как пыль, по всему оркестру. Ему казалось, что будет очень трудно, и не только трудно, а совершенно невозможно собрать воедино эти растерзанные части целого. И он невольно вспомнил миф об Озирисе.

Ни на кого не глядя, он прошел несколько шагов и сел. Сел на стул, поставленный специально для него — рядом с чембало, между виолончелью и контрабасом. Такова была традиция. Она велась от тех времен, когда композитор должен был сам управлять оркестром, подыгрывая на чембало. Теперь эта старая традиция утратила всякий смысл, но нарушить ее считалось невозможным.

Виолончелист Мериги припал ухом к своему инструменту. Пальцами левой руки он осторожно пощипывал струны, пробуя строй. Строй был абсолютно чистым и точным. Мериги поднял голову.

— Маэстро, — сказал он, улыбаясь и глядя на Верди, — я хотел бы сегодня быть на вашем месте.

Верди сидел неподвижно, опустив голову. Он чувствовал себя, точно пригвожденным к позорному столбу.

Часы показывали ровно восемь.

Эудженио Каваллини взмахнул смычком. Смычок был как магнит. Он притянул разрозненно блуждавшие в оркестре отдельные звуки и целые пассажи звуков, как магнит притягивает железную стружку, и, притянув, он соединил их в чистый ля-мажорный аккорд.

Увертюра началась. Верди стал слушать и почувствовал себя лучше.

Съезд продолжался. В ложу № 16 в первом ярусе с левой стороны вошли жена и дочь генерала Горецкого. Они недавно вернулись из Парижа и были одеты по последней моде. На генеральше было атласное ярко-лиловое платье с желтыми отворотами. На ее седых, аккуратно завитых буклях возвышался бархатный тюрбан, затканный серебром и украшенный бриллиантами. Лиловые страусовые перья спускались ей на плечо. Генеральша была низко декольтирована и сильно напудрена белой пудрой. У нее была нездоровая, воспаленная кожа.

Ее дочь Эльза в белом тюле и кружевах казалась олицетворением девической чистоты и невинности. Гроздья гиацинтов были вколоты в ее светло-каштановые волосы. Голубые колокольчики спускались по обеим сторонам лица, почти касаясь щек, и скрадывали их чрезмерную округлость. Генеральша держалась чопорно и важно, не удостаивая взглядом никого из окружающих. Эльза сидела, потупив взор, как подобает благовоспитанной барышне, дочери отца, занимающего столь высокий пост в завоеванной стране. Но из-под опущенных ресниц она с любопытством разглядывала мужчин, сидевших в партере.

Увертюру не слушали. Никогда. Так было принято. Роль ее была определенной — она должна была вежливо и сладкозвучно предупреждать о том, что спектакль скоро начнется.

Но сегодняшняя увертюра была иной — ее нельзя было назвать ни вежливой, ни сладкозвучной. Музыка ее была необычной: требовательной и прямолинейной. Она сразу приковывала к себе внимание. Она тревожила. Она заставляла себя слушать.