Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Помилуй бог, помилуй бог, что вы такое говорите! Смесь водорода и кислорода — это же гремучий газ!

Мерелли не спорил и не отрицал очевидности:

— Да, да, конечно. Такая смесь — это гремучий газ. Но в данном случае это совсем не страшно.

Импресарио старался успокоить Пазетти. Инженер — любитель музыки изменился в лице. В ложе было полутемно, но Мерелли заметил это.

— Кислород и водород подаются из двух самостоятельных баллонов, — говорил Мерелли, — идут по отдельным трубкам и соединяются только перед самым выходом из горелки. Так что ничего опасного в этом соединении нет. К тому же осветитель, орудующий этим светом, человек пожилой и опытный, один из самых опытных осветителей театра. Я доверяю, как самому себе, — сказал импресарио.

— Но, черт возьми, — взвизгнул Пазетти, — как же он управляется с таким опасным аппаратом, этот ваш хваленый осветитель?

И тут Пазетти узнал, что осветитель ходит по мостикам и машинным галереям и аппарат со светом укреплен у него на груди, а баллоны с водородом и кислородом подвешены сзади, у него за спиной.

Трудно представить себе, — говорил Мерелли, — до чего это гениально, остроумно, просто и портативно. Мой осветитель поворачивается направо и налево, и движениями корпуса он направляет луч света на определенную часть сцены или на одного определенного актера — вы сами видели сейчас, как это делается, а руками — они у него свободны — он регулирует положение аппарата и работу горелки.

— Черт знает что! — закричал Пазетти. Он был так напуган, что забыл, где находится и заговорил громким голосом.

— Тише, тише! Что вы! — остановил его Мерелли.

— У вас по мостикам ходит живой взрывчатый снаряд, — шипел Пазетти. — Да мы все в любой момент можем взлететь на воздух. Понимаете вы это или нет?

— Пустяки, пустяки, что вы! — отмахивался Мерелли. — Никакой опасности нет, уверяю вас. У меня очень опытный и осторожный осветитель.

— При чем тут осторожность? — громким шепотом говорил Пазетти, — Осторожность ни при чем. Он же человек, ваш осветитель, мало ли что с ним может случиться — ну, закружилась голова или какое-нибудь другое недомогание, он может споткнуться, упасть, что тогда?

— Ну, зачем же ему падать? — Мерелли пожимал плечами. Теперь он жалел о том, что похвастался Пазетти новым осветительным прибором. «Вот трус!» — думал импресарио.

Пазетти никак не мог успокоиться. Он был не на шутку перепуган.

— Это недопустимо, — повторял он, — недопустимо! В это должна вмешаться полиция!

— Полиция? — с явной насмешкой протянул Мерелли. — Если хотите знать, то сам начальник полиции, наш милейший кавалер Торрезани-Ланцфельд, выразил мне благодарность за применение этого аппарата на сцене.

— Ну уж не знаю, — сказал Пазетти, — не знаю. Позволю себе усомниться в этом.

Но в том, как он сказал это, уже не чувствовалось прежней уверенности. Достаточно было одного упоминания имени Торрезани, чтобы изменить точку зрения Пазетти на любой предмет. Мерелли отлично понял это.

— Я получил благодарность, — повторил он. И для большего эффекта прибавил: — Клянусь честью!

— Ну, что ж, — сказал Пазетти, — рад за вас. — И, помолчав, добавил: — Вы эту благодарность безусловно заслужили.

На сцене репетировали финал первого действия. Пазетти посмотрел в партер. Там было заметно движение. Слушатели перешептывались, громко вздыхали. Люди в партере были, по-видимому, сильно взволнованы тем, что происходило на сцене. Пазетти наклонился к Мерелли.

— Кто это здесь?

— Не спрашивайте! — импресарио махнул рукой. — Беда с этим народом! Здесь все. Все наши служащие. Все цеха. Все мастерские.

— Неужели? — Пазетти оживился. — Это разрешается?

— Нет, — сказал импресарио, — это запрещено. Но они сошли с ума от этой музыки. Бросают работу и бегут слушать. Все! Портнихи и сапожники, столяры и пиротехники, парикмахеры и ламповщики, кружевницы и билетеры, машинисты и цветочницы. Всех не перечислишь. Даже чистильщики сапог, даже жестянщики! Никого не удержишь в мастерской. Приходится с этим мириться.

— Не пробовали штрафовать? — спросил Пазетти.

Мерелли тихо свистнул.

— Дорогой мой, нельзя же оштрафовать весь персонал театра. Тут не одна сотня людей.

— Ну конечно, — сказал Пазетти.

Они замолчали. Пазетти слушал очень внимательно, недоумевал и почти против воли наслаждался. Он находил музыку неизящной и подпадал под ее чары. «Что за черт» — думал он.

И вдруг под самым барьером ложи какой-то восторженный юношеский голос сказал: