Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

— Ждать недолго, — сказала Клара, — всего пять дней. Премьера девятого.

В ответ на это Босси сказал, что в ближайшее время предстоит еще одна премьера, и тут уж заранее можно сказать, что произведение, которое намечено к исполнению, гениально и вдохновенно.

— В Болонье пойдет Stabat Mater Россини, — сказал Босси. — Все с величайшим нетерпением ожидают этого события. — И прибавил — Многие хотят надеяться, что после Stabat Mater маэстро снова вернется к музыке для театра.

И тотчас разговор сделался общим и принял самый оживленный характер. Каждому хотелось сказать свое слово о Россини. То, что маэстро в течение тринадцати лет не написал ни одной оперы, никому не давало покоя. К этому печальному факту возвращались постоянно и горевали, и надеялись, и горячо спорили, и высказывали всевозможные догадки, и строили самые различные предположения.

Так и теперь. Алипранди сказал, что появление Stabat Mater нисколько не изменяет существующего положения вещей; считать эту премьеру событием большого общественного значения нельзя, потому что не такого рода произведения являются сейчас насущными и жизненно необходимыми. Не Stabat Mater следовало бы ожидать от маэстро Россини, а произведения для сцены. А этого он не написал и, по всей вероятности, не напишет.

— Это ужасно, — сказала Клара. — Горестно и больно, что маэстро Россини перестал писать для театра.

Горестно сознавать, что он оторвался от своей страны, от ее интересов и нужд. Этого я никак не могу понять.

— Маэстро Россини — гениальный композитор и плохой патриот, я уже давно поняла это, — уверенно сказала донна Каролина.

— Не говори так, — воскликнула Клара, — больно слышать это!

И тут заговорил синьор Мартини. Он заговорил негромко и проникновенно, оставаясь неподвижным и устремив глаза куда-то вдаль.

— Маэстро Россини, — сказал он, — появился в период поистине ужасающего для нашего искусства безвременья. Он выступил бесстрашно и самозабвенно, как революционер и новатор. Он восстал против тирании тех, кто не способен творчески мыслить, но сумел навязать свою волю творчески одаренным художникам. Он выступил против устаревших и омертвевших правил, сковывавших вдохновение музыкантов. Он провозгласил свободу и независимость творчества, оплодотворил застывшее и захиревшее музыкальное искусство. Мало того, он согрел и воспламенил это искусство, он насытил его напевностью, он спас его от гибели и возвратил к жизни. Разве можно забывать об этом? И хотя великий маэстро ныне умолк и не внемлет голосу друзей, тщетно взывающих к нему, и можно подумать, что он далек от нас и далек от родины и, может быть, — увы! увы! — так оно и есть, — долг велит нам свято хранить память о том, что маэстро Россини — именно он и никто другой! — спас от гибели музыку нашей родины. За это — слава ему!

— Слава, слава ему! — воскликнул Босси.

Синьор Мартини поднял руку.

— Это не все, не все, что сделал великий маэстро для своей страны и своего народа. В те тяжелые годы, когда родина была так беспредельно принижена, что завоеватели отказывали нашему искусству в праве на самобытность и низвели нашу несчастную страну до положения поставщика вокальных виртуозов для иностранных дворов, маэстро Россини — именно он и никто другой! — силой гениального своего дарования доказал существование оперной музыки, выросшей на нашей родной земле, оперной музыки, вспоенной и вскормленной лучшими творческими силами нашего народа. Вот что еще сделал маэстро Россини для своей страны и своего народа! Разве можно забывать об этом? И если сейчас маэстро не тот, каким мы бы хотели его видеть, то мы всегда должны помнить одно: имя Россини — это слава Италии!

— Верно! — воскликнул Босси и зааплодировал.

И за ним стали аплодировать остальные. Ах, как он говорил, этот синьор Мартини! Невозможно было, слушая его, оставаться равнодушным. Босси и Алипранди встали и аплодировали стоя. Аплодисменты в гостиной, заставленной мебелью, звучали коротко и приглушенно, точно разрывы бумажных хлопушек.

Донна Каролина молитвенно сложила руки. У Клары по лицу текли слезы.

Синьор Мартини умолк, но никто не хотел верить, что он кончил. Смотрели на него с ожиданием. Думали, что он еще будет говорить, и страстно желали этого. Но он молчал и сидел, опустив голову. Котенок тихонько подкрался к нему и терся об его ногу. Синьор Мартини нагнулся и взял его на руки. Все молчали.

И тогда заговорила Клара. Она говорила тихо, почти шепотом, дрожащим голосом, и слезы медленно катились по ее щекам.