Александра Бушен - Молодой Верди. Рождение оперы

Анджелери был приглашен в консерваторию недавно. Он всецело посвятил себя преподаванию и носился с мыслью основать новую итальянскую школу пианизма. Анджелери успел завоевать репутацию учителя искусного и требовательного. О нем говорили с уважением. За создание в консерватории образцового фортепианного класса Анджелери взялся со всей страстностью реформатора и неиссякаемым упорством одержимого идеей фанатика. Каждый вновь поступающий ученик делался для него предметом тщательного изучения. Молодой Верди очень заинтересовал его. Анджелери предложил юноше сесть за фортепиано, и только после того как Верди сел, Анджелери спросил, что имеет молодой пианист в своем репертуаре и что мог бы он продемонстрировать комиссии. И, задавая эти вопросы, Анджелери улыбался приветливо и ободряюще.

Верди назвал Каприччио Герца. Анджелери одобрительно закивал головой.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал он, обращаясь к комиссии, — это такая пьеса, по которой мы сразу сможем определить и способности молодого человека, и степень совершенства, достигнутого им в трудном искусстве пианиста-виртуоза.

И Анджелери поднял к глазам лорнет (профессор был немного близорук), обвел взглядом коллег, как бы испрашивая у них разрешения начать экзамен, потом сказал Верди: «Прошу» — и приготовился смотреть и слушать. Главным образом смотреть. Потому что Анджелери придавал постановке руки на клавиатуре первенствующее и даже решающее значение.

— Руку пианисту надо ставить так же, как вокалисту голос, — говаривал он. — Ибо если рука поставлена неправильно, пианист не может членораздельно и убедительно выразить музыкальную мысль, не может придать должной теплоты и рельефности мелодической фразе, не может, наконец, отдаться свободному полету собственной фантазии.

И обычно, в то время как ученик играл, маэстро Анджелери не спускал глаз с его руки. Но пристально вглядываясь в руку, увлекаясь ее работой, любуясь ее движениями или критикуя их, маэстро иногда терял из вида внутреннее содержание музыки, и даже можно сказать, что руки пианиста и их движения, воспринимаемые им как правильные или неправильные, иногда заслоняли от маэстро смысл и красоту музыкального произведения. Иногда, конечно. И только до известной степени.

Но к учащимся, посвятившим себя изучению искусства игры на фортепиано, Анджелери был беспощаден. Он отказывался признавать какие бы то ни было достоинства — будь то смелость или полет фантазии — там, где руки, по его мнению, двигались неправильно, там, где не было непогрешимой корректности и ровности гамм, точности и безупречной чистоты в двойных нотах, четкости и быстроты в трелях, мощи в аккордах, искусно рассчитанного нарастания звуковых волн в пассажах арпеджиями. Все эти особенности, представлявшие собой детали сложного технического механизма, которым должен был владеть пианист-виртуоз, подвергались Анджелери строжайшей критике, причем каждая деталь воспринималась и разбиралась им в отдельности. Так было и теперь, когда Анджелери экзаменовал молодого Верди.

Верди играл Каприччио Герца. Анджелери смотрел на руки Верди. И сначала выражение лица маэстро было приветливо-благожелательным. Он начал слушать именно так — приветливо-благожелательно. Но это выражение оставалось у него на лице недолго. Очень недолго. Лицо его стало строгим и недобрым. Уголки рта опустились презрительно-брезгливо. Весь его облик выражал порицание. Но он продолжал слушать и смотреть. Главным образом смотреть. Профессор Анджелери пристально следил за руками Верди. Он следил за ними с необыкновенным вниманием. С повышенным, почти болезненным вниманием. Он нагибал голову и наклонялся то вправо, то влево, как бы сопутствуя рукам пианиста. О, он не выпускал из вида ни одной руки: ни левой, ни правой. Он наклонялся влево, когда левая рука спускалась вниз, к раскатисто-гулким басам; он всем корпусом подавался вправо, когда правая рука пианиста достигала резковатых и чуть дребезжащих высоких звуков инструмента; он привставал, когда обе руки в стремительном движении доходили до последних клавиш верхней октавы фортепиано.

А потом Анджелери вздохнул, опустил лорнет и отвернулся. Перестал смотреть на руки экзаменуемого. Почти демонстративно. Точно хотел нарочито подчеркнуть, что смотреть здесь не на что. Ему-то уж во всяком случае смотреть не на что. И он считает нужным всем своим видом подчеркнуть это обстоятельство: смотреть здесь не на что.