Зиновий Фазин - Последний рубеж

Тогда я спросила:

— Как же мне выразить вам свое благодарное чувство, ежели я на сёмом небе от радости?

— «На сёмом, на сёмом»! — передразнил он меня добродушно. — Тебе, знаешь, подучиться грамоте не мешает, хотя ты и, говоришь, начитанная. Вот что, товарищ Дударь, у нас тут при штабе работает одна телеграфистка, Катя. Она уже многих читать и писать выучила. Так ты представься ей и передай мое приказание тобою заняться и вообще взять над тобою шефство. Чтоб через два месяца ты у меня правильно выговаривала любое русское слово.

Он улыбнулся вроде бы даже по-дружески и добавил:

— А отвечать мне надо: рад служить пролетариату и мировой революции. Ну, можешь идти. Все будет сделано.

Теперь я продолжу про себя опять уже в мужском роде. Итак, стал я кавалеристом Александром Дударем. И в тот же день я получил коня, седло, винтовку, шашку, шинель, гимнастерку, брюки, нательное белье, сапоги. И начал учебу со старым кавалеристом Махиней Егором Иванычем в езде рысью, галопом, карьером, во взятии препятствий и рубке через барьеры. А у Кати стал я брать уроки русского языка, то есть грамматики, и с тех пор мы с ней самые близкие корешки.

Остается досказать, что же было с охапкой кленовых листьев.

Помните, я подобрала их на улице и держала за пазухой ватника. И когда говорила с командармом, то совсем забыла про них, а он, оказывается, их приметил и запомнил. И вот этак денька через три случайно попадаюсь ему в поле на учении, и вдруг он меня подзывает и задает неожиданный вопрос:

— Послушай-ка, товарищ Дударь, а зачем у тебя за пазухой тогда торчал букет кленовых листьев? Для чего они были тебе?

— Так… — смутилась я. — При мне этих листьев многие бойцы подбирали со сбитых ветвей. Вот мне и пришло в голову: дай тоже подберу. На счастье.

— Это хорошо. В этом поэзия есть, — ласково потрепал меня по плечу командарм. — Видишь, какие у нас бойцы? Воюют уже который год, а прекрасное любят! Не забывают. Не забывай и ты, не грубей, в душе сохрани красивое. Ради того и воюем, чтобы красоту в жизни утвердить!..»

Ночное происшествие с выстрелами. — Бронепоезд спасает положение. — Как пропал дневник героев нашей повести. — Бандиты удирают. — Горе Орлика и Кати. — Идет починка моста.

Не успел Орлик дописать свое признание, теперь уже, кстати, не оставлявшее сомнений, что в лице юного кавалериста мы имеем дело как раз с незаурядной личностью, как вдруг по всему поезду прокатилась судорога. И, еще прежде чем пассажиры услыхали крики и выстрелы, все поняли, что налетела банда. Вот беда, ах ты горе, горе-горюшко! Что за жизнь такая! Ни закона, ни порядка, ни покоя! А тут еще эти ночные разбои! Боже, боже, дай им, бандитам, подавиться награбленным, захлебнуться собственной кровью за свои злодеяния! Ну вот, вот! Уже поезд остановлен, уже шарят по теплушкам. А вот кто-то кинулся искать спасения в ближний лесок, и слышно, как бандюги кричат:

— Стой! Стой, чертова душа! Убью, гада!

Бах-бабах! — только и грохочет в ночи.

Потом опять голоса, и уже совсем близко:

— Тю! А у него, гада, тильки одна николаевска трешка в кишени найшлась. От шантрапа! От голота! И куда вона издить? Чего с нее брать?

— Пощупаем, пощупаем, може, и буржуазия якась знайдется. Поховались, сучьи сыны!

Ищут «буржуазию», а отнимают у перепуганных пассажиров их жалкие торбы и корзины, лишают последнего рублика. Деньги и так ничего не стоят, черт с ними, а, скажем, сапоги, которые у тебя снимают, жалко; сапоги дороги; и пиджак, ежели он еще не совсем заношен, тоже жалко, когда остаешься без него, — поди достань другой, да еще в дороге. Ну что тут поделаешь, не расставаться же с жизнью из-за сапог или пиджака, — отдаешь, на, бери! Что тут поделаешь, куда денешься, когда на тебя наставляют револьвер или обрез.

В глазах ограбленных, вернее в душе, — страшная ненависть и презрение к бандитам, а с виду — покорное смирение и немая мольба о пощаде. И стоишь, подняв руки, пока тебя обшаривают. Ну, действительно, «что поделаешь и куда денешься?» — как часто эти выражения помогают нам примиряться даже с тем, с чем никак не следует примиряться, а мы пробормочем вслух или про себя эти самые слова и готовы уже на все рукой махнуть.

«Что же, — спросите вы, — так повели себя все?» Нет, конечно. Все было в ту ночь — и трусость, и отвага; и, разумеется, в достойном поведении Орлика и Катеньки можете не сомневаться. Они, как и некоторые другие пассажиры поезда, не дали себя ни раздевать, ни грабить.